Изидор Окпевхо - Последний долг

Тодже старается открыть дверь.

— Что мне делать? — громко шепчет она.

— Оденься и залезь под кровать.

— Одибо! Одибо! — орет Тодже и молотит кулаком по двери.

— Кто там? — спрашиваю я сонным голосом.

— Открой дверь, болван! — Снова такое слово.

— Сейчас, сейчас. — Я смотрю на женщину — она кое-как оделась. — Быстро! — шепчу я ей, и она бросается под кровать. Чтобы спрятать ее, я спускаю пониже ситцевое покрывало.

— Слышишь, открой дверь! — снова ревет Тодже.

— Иду. Надо же наготу прикрыть.

Я подхожу к двери и отодвигаю засов. Зевая, я приветственно помахиваю рукой, а потом протираю глаза.

— Что это ты делаешь в кровати днем, да еще в жару? — спрашивает он.

— Я что-то устал, вот и решил прилечь. Прилег и не заметил, как заснул.

Он не верит мне, смотрит прямо в глаза, сам старается не выдавать сомнения.

— Вы уже вернулись из Идду?

— Да. — Он оттесняет меня и старается бросить взгляд в открытую дверь моей комнаты. Но я стою прочно, и, как бы он ни старался, в дом ему не попасть. Этот дом мой, а не чей-нибудь.

— Ну, живо, — командует он, — Сбегай к жене Ошевире и позови ее сюда.

— Гм, ее нету дома. Я только что там был.

В его взгляде вызов.

— Ты только что там был? Кто тебя туда посылал?

— Ну… Я только хотел сказать, что вы уехали в Идду и не вернетесь сегодня. Она недавно мне говорила, что, когда вас нет в городе, она беспокоится и очень несчастна. Я просто хотел подбодрить ее, что я в городе и она не брошена на произвол судьбы.

Он не сводит с меня глаз. Убежден, что он мне не верит. Но я стою да месте и должен не дать ему сделать что-нибудь такое, что мне не нравится.

— Ты уверен, что так и было? — В его глазах разгораются недоверие и угроза.

— Конечно. Да, — говорю я. — А что… что-то случилось?

— Допустим, я схожу туда и узнаю, что ты врешь? Как ты думаешь, что я тогда с тобой сделаю?

— Что угодно, — говорю я. — Но… Тодже, что случилось? Какая-нибудь беда?

Я тщательно расправляю пояс халата. Я готов расправлять его до тех пор, пока Тодже толкнет меня сильней, чем я смогу вынести. Но пока что он осторожен и старается не выдавать сомнения, не унизить себя каким-нибудь опрометчивым словом.

— Хорошо, — говорит он. И, бросив еще один взгляд в комнату, он кидается к велосипеду.

Я стою в дверях и жду, чтобы он отъехал на безопасное расстояние. Я уже чувствую, что отвращение к этому человеку достигло во мне той точки, когда надо недвусмысленно показать, что я больше не позволю ему нагло распоряжаться моей жизнью. Смогу ли я звать себя мужчиной, если позволю, чтобы все вновь пошло по-прежнему?

— Одибо, — шепчет женщина, она вылезла из-под кровати.

Я подхожу к ней. Она дрожит от страха, и меня бесит мысль, что я не вполне мужчина и не могу принять вызов и защитить ее.

— Успокойся, — говорю я ей. — Отчего ты так волнуешься?

— Как ты думаешь, что теперь будет?

— Не знаю, — говорю я беспечно. — А что может быть? Успокойся и приведи себя в порядок. Даже если он тебя здесь увидит, неужели ты хочешь, чтобы он увидел тебя в таком виде?

Она быстро оглядывает себя и начинает поправлять платье.

— Он ведь вернется, правда? — спрашивает она.

— Конечно, вернется. Ну и что? — Я беззаботно разваливаюсь на кровати.

Она не может отдышаться.

— Скажи, что мне ему говорить?

— Ты разве должна что-то ему говорить?

— Одибо, прошу тебя, — молит она, ее искаженное страхом лицо бороздят морщины, — ну пойми, мы с тобой в очень большой опасности.

— Почему в опасности? Что он, убьет тебя? Да если он только об этом подумает, армия ему вправит мозги.

Я не гляжу на нее, по чувствую на себе ее пылающий от безумного напряжения взгляд.

— Сядь и успокойся, — говорю я.

— Как — сидеть и ждать, что он вернется?

— Чего же еще ты хочешь?

— Я хочу сразу уйти.

— И если он встретит тебя на дороге, ты сумеешь защититься лучше, чем здесь?

— А что я ему скажу, если он увидит меня здесь?

— Ну… мы можем сказать, что ты только что заглянула узнать, не вернулся ли он из Идду.

Мы глядим друг на друга, и нам обоим понятно, что мы оба не слишком верим в подобные отговорки. Но по крайней мере совместная неуверенность заполняет минуту, в которую одиночество было бы невыносимым мучением.

— Сядь и успокойся, — требую я.

Она подчиняется. Садится на самый край кровати, покачивает головой и бормочет:

— О господи…

— Или лучше вот что, — я встаю, — пошли в переднюю комнату и будем ждать там. Как только мы услышим, что он приближается, мы встанем и подойдем к двери. Тогда будет больше похоже, что ты только зашла.

Снова она подчиняется молча. Мы переходим в переднюю комнату. Она садится на скамью, а я хожу взад-вперед и стараюсь набраться мужества.

Как ни странно, то, что Рукеме сказал мне на улице, перед зданием суда, в значительной мере искупило его вину за данные против меня показания. Потоком на меня хлынула радость, и удовлетворение наполнило мое сердце. И когда солдат ударил меня прикладом, я уже находился в том состоянии душевного равновесия, что мог бы сказать ему, что моя судьба больше меня не тревожит, потому что самого худшего, что могло постигнуть меня, не произошло!

Дело не только в счастье услышать, что жена и сын живы-здоровы. Радостное успокоение родилось во мне от нового подтверждения, что жена моя — истинное сокровище. Рукеме говорил комиссии, что люди в Урукпе настроены против меня — вряд ли можно сомневаться в правде этих его слов: как быстро там на меня донесли, будто я сотрудничал с мятежниками, как бесстыдно лили грязь на меня тут, на разбирательстве. Поэтому каждый раз, когда в камере по трансляции передают о новом налете, я должен ждать, что те люди, которые написали донос на меня, постараются выместить свою злобу на том, что от меня осталось. И если моя жена сумела выжить, трудно предположить, что их ненависть превратится в любовь. Раз она не наложила на себя руки, я могу только верить, что она, несмотря на ужас положения, гордо и решительно стоит за честь своего мужа.

Недаром все это время, стараясь отвлечься от горестных размышлений, я воскрешал в себе гордость обладания этой женщиной — вспоминал, как трудно мне было ее завоевать, а когда я завоевал ее и женился на ней, с какой болью и гордостью в первую ночь она показала мне, что я первый, кто распахивает ее ворота; и какой образцовой женой она стала, как неутомимо помогала мне в моем деле; какую замечательную смелость она проявила, оставшись со мной в страшное время погромов после освобождения города федеральной армией, когда все из ее племени без колебаний бросили дом и семью и бежали…

Не жена, а сокровище. Смелость и благородство моей несравненной царицы требуют, чтобы я проявлял ту же силу духа, что и всегда, — нет, большую, чем всегда, ибо сейчас я жду решения комиссии, зная, что оно не может быть благоприятным.