Изидор Окпевхо - Последний долг

— Стала бы толпа в двадцать или больше человек преследовать вора, размахивая дубинками и мачете? Нет, сэр. В нашем городе так не бывает. Мы не гонимся за вором с дубинками и мачете — мы хотим поймать вора и передать полиции, чтобы восторжествовала справедливость.

— И вы преследуете его без оружия, даже если он вооружен?

— Но тот маленький мальчишка не был вооружен — потому особенно непростительно, что толпа преследовала его с дубинками и мачете. Кроме того, я вам уже говорил, что время было жестокое. Я достаточно насмотрелся на то, что в нашем городе обезумевшие погромщики делали со своими соседями-симба, и не мог позволить, чтобы на моих глазах маленького мальчишку постигла такая же участь. Нет, сэр, этого я допустить не мог.

Член комиссии переводит дыхание и опять смотрит на меня с вызовом.

— Господин Ошевире, не разумно ли будет нам предположить, что вы спасли этого… мальчишку по той причине, что ваша жена сама принадлежит к племени симба?

— Я не стану оспаривать ваше предположение, но в тот момент такая мысль не приходила мне в голову.

— Что вы хотите сказать?

— То, что я видел в мальчишке живого человека и никаких других соображений у меня не было. У меня и сейчас нет никаких других соображений. Меня волновало то, что жизнь человека в опасности. Хотя лицо мальчишки было искажено, я ясно видел, что он очень мал, и я не мог равнодушно смотреть, как с ним расправится безжалостная толпа. Его могли бы убить на моих глазах. Меня всерьез беспокоило то, что многие люди в пашем городе полностью утратили разум, что нескольких беззащитных сограждан, которые никоим образом не могли быть солдатами, преследовали и безжалостно мучили безо всяких причин. Быть может, вы правы, и чувства мои объясняются тем, что моя жена — симба. Но я бы хотел думать, что сегодня еще существуют люди, у которых в голове разум, а в сердце бог, и что ни один из них не оправдает того ужасного беззакония, какое царило у нас в городе в те несчастные дни. Меня беспокоит то, что кто-то считает себя вправе судить меня лишь потому, что я пожалел двенадцатилетнего мальчишку, которого могла растерзать толпа — каково бы ни было его преступление. Я не стыжусь того, что я сделал, и ничего не боюсь. И я не отрекусь от своего поступка даже под страхом смерти, ибо поступил так, а не иначе исключительно по велению чистого сердца и не имел ни малейшего намерения мешать федеральной стратегии. Мой свидетель — один бог.

Член комиссии опять вздыхает и качает головой.

— Ваша честь, у меня больше нет вопросов, — говорит он председателю, опять вытирая лицо платком.

В задних рядах публики неразборчивый гулкий шепот. Председатель переговаривается с членами комиссии. Я не знаю, о чем они говорят, но не боюсь ничего. Невиновному человеку бояться не следует, даже если на него обрушится приговор, которого он не заслуживает. Стой твердо и неколебимо. Правда и честность восторжествуют всегда, чистое сердце в проигрыше не бывает.

— Гм, — прокашливается председатель, и во всем зале вновь воцаряется тишина. — Разбирательство данного дела закончено, объявляю слушание закрытым. В два часа пополудни состоится заседание комиссии, посвященное разбирательству следующего дела.

Председатель и комиссия поднимаются. Все остальные — мы в том числе — поднимаемся вслед за ними. Комиссия удаляется, и тут же публика с грохотом устремляется к выходу. Нас четверых — меня и моих сотоварищей — выводят из зала два вооруженных солдата и полицейский, которые привозили нас сюда утром. Поглазеть на нас на улице уже собралась большая толпа. Ее присутствие больше меня не смущает — я к ней привык. Не думаю, что на меня, небритого, в грязной одежде, так уж приятно смотреть. Мы бредем к «черной Марии», и вдруг я вижу, сквозь толпу ко мне протискивается молодой человек — да это не кто иной, как Рукеме, обвинявший меня на разбирательстве! Он отделяется от толпы и подходит ближе. Он дрожит, на лице его замешательство, в тусклых глазах — слезы. Я не знаю, с чем он идет ко мне, но на всякий случай приветливо улыбаюсь. Он не может выговорить ни слова, и я начинаю первый:

— Что случилось, Рукеме? Надеюсь, ты жив и здоров?

Он все время дрожит и глотает, пытаясь унять рыдания.

— Поверь мне, Мукоро. — Он запинается на каждом слове. — Я не виноват. Меня заставили. Прошу, прошу тебя, поверь мне.

— Ах, забудь об этом. — Я утешаю его. — Я прекрасно тебя понимаю и не сержусь. Только скажи мне, как там моя жена и сын? Ты их видел?

— Да. Да, — Он по-прежнему запинается. — Они живы-здоровы. У них все в порядке.

— Хорошо. Спасибо.

Солдат бьет меня в спину прикладом автомата и хрипло орет:

— Пошевеливайся!

Толчок такой сильный, что я чуть не падаю. Я оглядываюсь на солдата со спокойной улыбкой. Полегче, приятель. Иначе, когда дойдет до дела, тебе некого будет расстреливать. Нас вталкивают в «черную Марию».

Не то чтобы я не слушал слов лекаря. Если не хочешь остаться в дураках, — сказал он, — ты должен верить в силу лекарства. Разумеется, я изо всех сил старался поверить, что лекарство меня исцелит. Я сделал все, что могу, учитывая, что времени остается немного, а ужасный запах лекарства губит мое я. И я потерпел неудачу. Я не сумел напрячься как следует. И причиной тому — неотвязная мысль, что мой отвратительный запах не может способствовать возбуждению страсти.

Я знал, что моим планам мешает мое телесное состояние, и был твердо уверен — и еще тверже уверен теперь, — что время мое отчаянно истекает. На твоем месте я бы подождал, — советовал Эмуакпор. Но могу ли я принять этот совет? Не знаю, сколько времени он имел в виду, по у меня нет охоты снова идти к мошеннику и дрожать, ожидая, что он предпишет мне воздержание, скажем, на три месяца! Ибо кто знает, что может произойти завтра? Утренняя газета сообщает, что дело Ошевире закрыто, и нам остается только ждать решения военного губернатора. Так что же, и мне ждать, что бессмысленный декрет из Идду объявит его невиновным, и он выйдет на свободу, и я потерплю окончательное поражение?

А теперь, кажется, у меня новый повод для опасений. На этот раз — сама жена Ошевире. Я всегда рассчитывал на ее безоговорочную поддержку и полное повиновение. Я всегда был уверен, что женщина, обязанная мне жизнью, никогда не даст мне повода опасаться еще одной неудачи. Но то, что было на пашем последнем свидании, поселило во мне страх. Я не только почувствовал, как отвратительна ей моя вонь; мне показалось — и это гораздо больней, — что она, внешне покорная, внутренне сжалась в комок, чтобы не отвечать на мои ласки.

Боже, я не могу позволить себе неудачи…

Конечно, я понимаю, что не имею права вмешиваться в его отношения с женой Ошевире. Мне ведь хуже не станет, если оба они потеряют голову, сойдя с ума от распутства. Меня заботит исключительно то, что их связь — постоянная причина моего унижения. Думаю, всякий взбунтуется, если кто-то захочет все время стоять у него на голове. Несомненно, всякий взбунтуется, если у него требуют, чтобы он предоставлял свой дом для сомнительных встреч и при этом позволял, чтобы его в глаза называли болваном и дураком. Вся эта история стала мне невыносима. Невыносима!