Жак Рубо - Прекрасная Гортензия. Похищение Гортензии.

Этот разговор сам по себе не имел большого значения, однако он имел место в тот момент, когда инспектор Арапед, готовясь к ежеутреннему брифингу с Блоньяром и Рассказчиком на скамейке в сквере (той, что стоит посредине, спиной к фасаду Святой Гудулы), зашел подкрепиться «гиннесом» и взять двойной гренадин-дьяволо для своего шефа. Арапед никогда не оставлял разговоры в бистро без внимания — он знал, что в одиннадцати процентах случаев ключом к уголовному делу служат именно разговоры в бистро. Он был знаком с обоими участниками разговора, каждому была посвящена отдельная глава в его объемистой книге о Деле; поэтому он навострил уши (мы чуть не сказали: «развесил», добавив тем самым еще одну деталь к описанию внешности Арапеда) и зафиксировал в памяти слова Синуля о «польдевском следе», который усматривал в Деле Орсэллс. Это стало одной из последних улик, необходимых для завершения расследования.

Мадам Ивонн и Синуль завели беседу о Польдевии, о ее истории, географии, о проблеме польдевских эмигрантов. Папаша Синуль сообщил все, что запомнил из статьи «Польдевия» в Большой Рационалистской Энциклопедии. Читатели также могут с ней ознакомиться.

Профессор Орсэллс выпускал свою сотрудницу Чучу на улицу всего раз в день. Сначала он хотел доверить ее дочерям, Адель и Идель, которые могли бы настроить ее на философский лад, заставив бегать за их велосипедами, но мадам Орсэллс, урожденная Энада Ямвлих, пожалела Чучу и отдала ее на попечение Вероники Буайо. Вероника брала ее с собой в песочницу, где они безмятежно играли и делали пи-пи. В эти дни цвет меха Чучи гармонично сочетался с цветом листьев каштана, которые становились все краснее. «Как гармонично сочетается цвет меха Чучи с осенним багрянцем каштановой листвы», — думал Александр Владимирович, глядя, как они резвятся в песочнице.

Он и не подозревал (Амур заставляет забывать об осторожности даже котов), что за этим зрелищем наблюдает мадам Эсеб и что сердце ее пронзил раскаленный кинжал ревности. Мадам Эсеб была ревнива до чрезвычайности. Вооружившись биноклем, унаследованным от покойного отца, она наблюдала за окном профессора Орсэллса и вскоре воочию убедилась в измене Александра Владимировича. Она долго плакала и решила отомстить.

И вот в одно прекрасное утро профессор получил анонимное письмо. За подписью «Доброжелатель», как уже догадались наши проницательные читатели, скрывалась мадам Эсеб! Чтобы отвести от себя подозрения, она даже воспользовалась синими чернилами (вместо обычных фиолетовых) и не сделала ни одной орфографической ошибки.

«Ваша кошка вам изменяет, — говорилось в письме. — Спросите-ка у нее, чем она занимается прямо у вас под носом, когда мурлыкает по вашему приказу. Вот она, теперешняя молодежь! Подпись: Доброжелатель».

(Продолжение и окончание в конце главы 26.)

Эта глава, двадцать четвертая по счету, начинается с неожиданности: вопреки утверждениям и коварным намекам Автора (которые он поместил в скобках во второй главе, не подозревая, что с помощью подруги жены я буду читать всю книгу, глава за главой, по экземпляру корректуры, оставленному для главного редактора, и с редким хладнокровием дождусь наиболее подходящего момента для разоблачения), вопреки сказанному мной самим в шестнадцатой главе (но я не кривил душой, именно таковы были в то время мои мысли, а наш Автор, как полный идиот, попался в ловушку, которую я невольно ему расставил, и, воображая себя большим умником, заявил «истины ради», будто я лишился всякой надежды на взаимность Гортензии, и начал злословить о моих вполне или почти что целомудренных отношениях с очаровательной Магрушкой из Польдевии (неутомима, как пони, и какие восхитительные груди!)) — я вовсе не перестал думать о Гортензии, более того: благодаря удачному повороту в моих делах, а стало быть, и наличию свободного времени я решился ее любить и полюбил. Мне было кое-что известно о жизни Гортензии, поскольку моя мать по счастливому совпадению была близкой подругой Иветты, я бывал у нее дома (ведь мы с ней были соседями), и она мне все рассказала. Так же, как Иветта — и даже больше, чем Иветта, ибо она относилась к этому недостаточно серьезно, — я беспокоился за Гортензию и с нетерпением ждал, когда же у нее откроются глаза и она увидит истинную сущность этого взломщика, в которого втюрилась по молодости и неопытности в ходе изучения невероятно сложной, интеллектуально завораживающей философской системы Орсэллса. (Ну, каков наш Автор? Подождите, вы еще и не то увидите!)

Все, что я вам рассказываю, исходит из надежного источника, вначале от Иветты, а затем непосредственно от Гортензии.

Обнаружив чемоданчик и обследовав с помощью Иветты его содержимое, Гортензия на какое-то время успокоилась и снова без оглядки погрузилась в любовные наслаждения. Первым делом она призналась Моргану в своем проступке (он прекрасно знал об этом: открывая чемоданчик, Иветта разорвала волос польдевского пони, который он привязывал к замку, чтобы проверять, не рылись ли в чемоданчике в его отсутствие; он понял, что Гортензия узнала, чем он занимается на самом деле, и приготовился исчезнуть при необходимости). Она сказала, что нисколько не осуждает его, ибо каждый должен поступать сообразно своим склонностям, и еще больше обрадовалась, когда он сумел дать исчерпывающий ответ на ее хитроумные, научно обоснованные, витиеватые расспросы в духе «золотого правила» Орсэллса. Всякий человек, сказал он, вправе делать то, что считает для себя нужным, — так создан мир (в нем говорили древние гены польдевских бандитов, но Гортензия об этом не знала), и если он, Морган, столкнется на узкой дорожке с человеком, способным ограбить его самого, то не будет расстраиваться (согласно «золотому правилу», этим он доказал Гортензии, что его действия не только абсолютно оправданны, но что он должен был с житейской и моральной точки зрения действовать точно так же в любом из возможных миров) (даже в мирах, где он не был бы польдевцем, если только Гортензия, не зная о его происхождении, могла такое предполагать; быть может, он неизбежно был польдевцем, то есть польдевцем во всех возможных мирах, включая те миры, где нет Польдевии).

Короче говоря, Гортензия была счастлива вновь оказаться в объятиях взломщика и позволила взламывать себя всеми способами, какие только можно вообразить. Это было бабье лето их любви. Они проводили послеполуденные часы в восхитительной сладострастной неге. Они ели яичницу с макаронами или пиццу, любовно разогретую Гортензией, а на десерт пирожные, которые присылала мадам Груашан, чтобы не дать Гортензии умереть от истощения. Вечером Морган уходил на свою работу взломщика, а утром приходил и отсыпался. Так могло бы продолжаться еще долго, и Гортензия думала, что это продлится еще долго, но вышло иначе. Должен признаться, мне было тяжело все это выслушивать, тем более что Иветта, не зная о моих чувствах, не упускала ни единой подробности, и если бы не мой напряженный интерес к расследованию, которое близилось к успешному концу, я бы, вероятно, не выдержал (ну и что бы ты сделал, придурок? — Примеч. Автора ) (а он занервничал! — Примеч. Рассказчика ) (Может, вы прекратите? Какое дело читателю до ваших разборок? — Примеч. главного редактора, завизированное издателем и одобренное редсоветом, секретаршей, верстальщицей, любовником секретарши и коммерческим директором .)