Жак Рубо - Прекрасная Гортензия. Похищение Гортензии.

Завидев Гортензию, Горманской встал.

— Как поживаете, дорогая? — спросил он вежливо и невозмутимо.

Гортензия немного растерялась: она думала, что увидит Моргана пристыженным, угодливым, умоляющим о снисхождении, лицемерящим, а это высокомерное «вы» сбивало ее с толку.

— О, Морган, — сказала она, — как ты мог? Я готова была все понять, все простить, но мои туфли — это немыслимо!

— В самом деле, мне следует извиниться перед вами. Да, я был неправ, и если скажу, что не мог устоять перед соблазном, это только осложнит мое положение. Но перед тем, как все объяснить, — надеюсь, вы дадите мне на это несколько минут? — позвольте сказать вам, что мое имя, как вы и подозревали, вовсе не Морган. Я могу вам открыть, кто я на самом деле, если вы поклянетесь никогда не делиться этим с кем бы то ни было. Тут затронуты интересы Европы, а может быть, и всего мира.

Гортензия поклялась (и сдержала клятву. — Примеч. Автора ).

— Мое настоящее имя, — продолжал князь, — ………. (здесь и далее — купюры Александра Владимировича). Я кн………. и пр………. Моя мать, эта святая женщина, родилась в А………. Она происходит по прямой линии от кор………. Вик………. С детских лет………. как я оставлю старую мать………. бриллианты………. ломбард………. устроиться на работу………. «Не бывать тому, чтобы кн………. и пр………. стал рабо………. или слу………. ты хочешь моей смер………. и моего позо……….», — сказала она: что я мог сделать?………. (это было краткое изложение. Беседа длилась пятьдесят три минуты, что составило почти двадцать три страницы машинописного текста, с аккуратными подчистками Александра Владимировича.) Простите ли вы меня когда-нибудь, Гортензия, и, быть может, когда я верну себе закон………. пр………. вы прибудете по моему приглашению на корон……….? Я представлю вас моей матери. Уверен, что, несмотря на значительную разницу в происх………. у вас найдется много тем для разговора, моя мать в сущности обычный человек. Вот и все.

Гортензия выслушала принца, ни разу не прервав, и в самые волнующие моменты рассказа украдкой смахнула слезу с одного из своих прекрасных глаз, с правого глаза, который особенно нравился Моргану (именно Морган, а не принц, был ее возлюбленным, и она всегда мысленно будет называть его этим именем). Когда он умолк, она порывисто протянула ему руку, и он поцеловал ее. Потом они вместе направились в квартиру Гортензии.

Увидев, что Гортензия и ее спутник покидают сквер, Арманс и Жюли сразу сообщили об этом отцу, а главное, Иветте, которые находились в напряженном ожидании (а у Синуля еще и сосало под ложечкой, потому что было уже почти двенадцать часов).

В дом, где жила Гортензия, нельзя было войти, просто толкнув дверь, как в дом Синулей. Двери подъездов днем и ночью были на замке. У хозяина каждой квартиры (все квартиры в доме были собственностью жильцов) был свой ключ, а гости пользовались домофоном. Согласно плану, разработанному Иветтой, обмен ключей на чемоданчик должен был произойти перед домофоном, что позволило бы ей услышать разговор и вместе с Жоржем (Жорж — это я. — Примеч. Рассказчика ) поспешить на помощь, если возникнет такая необходимость.

Послышались шаги.

Горманской (для нас, а для Иветты и Жоржа, которые слушают домофон, это голос Моргана): Значит, так.

Гортензия: Значит, так.

Горманской: Вот и кончилась наша история. Она была прекрасна.

Гортензия (ее голос дрожит от волнения): Пр………. (это не купюра Александра Владимировича, это сама Гортензия, помня о своей клятве, прикрыла рукой домофон, когда назвала титул собеседника). Пройдет месяц, год, и как мы будем страдать, когда………. где вас будут отделять от меня горные кручи (изумление Иветты и Жоржа).

Горманской: Право же, малышка, через месяц вы об этом забудете.

Гортензия (спохватившись): О, Морган, эти туфли — как вы могли?

Горманской (церемонно): Согласен, это была ошибка, и я снова прошу у вас прощения. Я не мог знать, что в них заключена такая ценность, если мне дозволено так выразиться. К несчастью, они уже не у меня, знаете, товар не должен залеживаться, его надо сбывать, как только представляется случай. В порядке компенсации я пришлю вам шесть первоклассных соковыжималок и электронную машинку с памятью, настоящее чудо современной техники.

(Далее следует техническая дискуссия о различных моделях машинок, которую воспроизводить необязательно.)

Гортензия: Благодарю вас. Вот ваши вещи.

Горманской, после паузы: Все на месте?

Гортензия, сухо: Разумеется, все на месте!

Горманской: Вот ваши ключи и четыре дубликата к ним. А теперь пришла пора расстаться.

Гортензия (опять растрогавшись): Пришла пора расстаться. О, Морган, как было хорошо, когда ты………. (тут Гортензия снова прикрыла домофон рукой).

Горманской: Прощай, Гортензия, прощай.

Гортензия: Прощай, Морган, прощай.

Звук удаляющихся шагов. Конец заключительной сцены драмы первой любви Гортензии.

Церемония открытия улицы аббата Миня, как и было намечено, состоялась 14 октября, во второе воскресенье месяца. Монсиньор Фюстиже, который слепо и беспредельно верил в Провидение, когда речь шла о ходе событий в целом, но чувствовал себя менее уверенно, когда дело касалось повседневной жизни, пережил трудные дни: до самой среды он не получил никаких известий о молодом князе Горманском, а отсутствие князя могло бы сильно подпортить церемонию. От полной безвыходности отец Домернас решил даже заговорить с одной из трех богомолок; к несчастью, это была мнимая богомолка, молодая, темпераментная особа; пользуясь случаем, она сделала ему настолько недвусмысленное предложение, что он в панике спасся бегством.

И наконец, в среду свершилось чудо. Отец Домернас сообщил монсиньору Фюстиже, что с ним желает встретиться некий человек по поручению «сами знаете кого». Местом встречи должен был стать сквер Отцов-Скоромников; монсиньор Фюстиже, в мирской одежде, должен был ждать на скамейке с сегодняшним номером «Таймс» (раздобыть сегодняшний номер «Таймс» стоило больших усилий). Посланец князя Горманского должен был обратиться к нему и назвать пароль: В воскресенье солнце встанет на западе.

Монсиньор Фюстиже был немало изумлен видом княжеского посланца. К нему приблизился глубокий старик, которому можно было дать лет сто (сколько ему было в точности, никто не знал), дряхлый, сгорбленный, с кривой шеей и головой, вдавленной в плечи, но странность его была не в этом: он был одет как щеголь времен Директории, на голове — треуголка, в руке — трость с золотым набалдашником, который он беспрестанно вертел. Всем своим обликом, а также взглядами исподлобья он удивительно напоминал изображения престарелых развратников, какими украшены старинные издания Ретифа де ла Бретонна, Кребийона-младшего и английские романы XVIII века: опытные сводни предлагают old rake [9] Старому повесе (англ.). невинных девочек, а он глядит на них с гнусным вожделением.