Петер Хандке - Дон Жуан (рассказано им самим)

Как только я услышал учащенное дыхание Дон Жуана, где-то вдали и вне поля видимости, но одновременно совсем близко от меня, я тут же увидел мысленно того самого преследуемого из моего раннего детства. Тогдашние крики жандармов заменял сейчас шум и грохот мотоцикла. Он ритмично взвывал, как бывает, когда жмут на газ, и, казалось, прыгал по камням и корням, приближаясь к саду, однако все же не так ощутимо, как тяжелое дыхание человека, сразу заслонившее шум мотора и заполонившее собой все вокруг.

В одном месте ветхая стена немного выкрошилась, и там образовалась брешь, которую я намеренно не заделывал. Именно через нее Дон Жуан и ввалился ко мне нежданно-негаданно в сад, словно за ним гнались сто чертей. Но еще раньше, чем он, в проломе появилось что-то вроде копья или пики. А в воздухе описала кривую выпущенная пуля и вошла в землю прямо у моих ног. Кошка, лежавшая рядом в траве, сверкнула на миг глазами и тут же зажмурилась, снова погрузившись в сон, а воробей — какая же другая птица еще способна на такое? — тут уже уселся на качающуюся пику и только усилил этим ее качание. Пика в действительности оказалась обыкновенным, слегка заостренным спереди ореховым прутиком, который без труда можно срезать повсюду в лесах вокруг Пор-Рояля.

Тот преследуемый в те далекие времена сельской жандармерией деревенский парень даже не заметил меня. С обезумевшим взглядом побелевших на огненно-красном лице зрачков, точь-в-точь как у ошпаренной кипятком рыбы, протопал он мимо меня, ребенка (и если топот есть выражение физической силы, значит, он сделал это из последних сил). А вот убегающий Дон Жуан сразу увидел меня. Как только его туловище — голова и плечи — просунулось вслед за прутиком в пролом, он тут же вперил в меня свой острый и ясный взгляд. И хотя мы оба встретились таким странным образом впервые, мне этот незваный гость и нарушитель моих границ мгновенно показался своим и даже очень хорошо знакомым. Я знал, не дожидаясь того, чтобы он представился — а сделать этого в тот момент он явно не мог из-за своего дыхания, напоминавшего странное, длящееся на одной ноте сипение, — что передо мной Дон Жуан, и не один из тех «многих донжуанов», а самый что ни на есть настоящий Дон Жуан.

Не часто, но все же бывало так, повторяясь в моей жизни, что мне встречались такие абсолютно чужие лица, с первого взгляда казавшиеся мне хорошо знакомыми, и это чувство, не обязательно перерастая в глубокое знакомство, каждый раз продолжало жить во мне и дальше. С него можно было, так сказать, начинать строить отношения. И тогда подобные случаи (правда, лишь немногие) приводили к тому, что я действительно обретал нового хорошего знакомого. При появлении Дон Жуана все было ровным счетом наоборот: первый взгляд исходил от него, и он сразу давал понять, что мне будет отведена роль поверенного в той истории, от которой он желает поскорее избавиться.

Тем не менее между преследуемым из далекого прошлого и Дон Жуаном сегодняшних дней было что-то общее. Оба они являли собой нечто праздничное. Действительно, хватающий ртом воздух паренек бежал в том воскресном одеянии, в которое в сельской местности облачаются, собираясь в церковь. А на Дон Жуане сегодня, во время бегства, тоже было парадное платье, хотя и особое, как бы специально подобранное к голубизне майского воздуха. Но помимо этого как тогдашнее, так и нынешнее бегство излучали по своей природе нечто торжественно-праздничное. С той разве разницей, что сияние вокруг Дон Жуана исходило от него самого, а вокруг деревенского паренька, совсем напротив, никакого сияния не было, — да и откуда ему было взяться? Во всяком случае, лично от него сияния не исходило, нет, право, тут даже спорить не о чем.

Уж не застрял ли мотоцикл преследователей на болотистой местами еще и сегодня почве долины Родон? Рев мотора слышался все время на одном и том же месте. И на газ никто больше не жал. Мотор ровнехонько порыкивал, почти миролюбиво, в некотором отдалении от нас. Мы с Дон Жуаном встали к пролому в стене и вместе наблюдали за местностью вокруг. Наполовину скрытая светлой зеленью леса в приречной долине, на мотоцикле сидела пара, мотоцикл уже развернулся и, медленно описав кривую промеж поросли ольхи и берез, стал удаляться в сторону от вековой границы бывших угодий монастыря Пор-Рояль-в-Полях, считавшегося незыблемым прибежищем для всех страждущих. Дальше этой невидимой границы никого нельзя было преследовать. Кто перешел границу — был, даже если совершил страшное преступление, на первое время в полной безопасности. А кроме того, по виду пары было заметно: этот Дон Жуан был не тот, кого они преследовали. Тот, кого они хотели убить, был совсем другим. Особенно смущенной выглядела женщина. А мужчина напоследок даже дружески помахал Дон Жуану рукой.

Как и надлежит современной и/или классической паре мотоциклистов, они были затянуты в кожу, черную кожу, а на головах — одинаковые защитные шлемы, похожие друг на друга, как две капли воды. Само собой, что у той, очевидно, юной особы на заднем сиденье из-под шлема выбивались волосы, развеваясь на ветру, — естественно, так или иначе, белокурые. Оба они, мужчина и женщина — единое целое при быстрой езде, — походили на брата и сестру, даже на близнецов. Этому, правда, мешало то обстоятельство, как обнимала женщина сзади мужчину, а также и то, что кожа явно обтягивала голые тела. Они натянули ее на себя в крайней спешке, кнопки, заклепки и молнии застегнуты не были, и все, что могло распахнуться, было распахнуто. Листья, травинки, кусочки ракушек (даже с остатками улиток) и хвойные иголки приклеились к полуобнаженной спине мужчины, только к его спине. Лопатки молодой женщины сверкали белым пятном. Самое большее, что мы увидели на какой-то момент, был залипший на них пушистый комочек тополиного пуха — один лишь миг, и вот он уже тоже улетел вместе с ветром. Не брат и не сестра примчались на бешеной скорости на мотоцикле, чтобы в чем-то уличить Дон Жуана и, может, даже его убить. Больше всего я подивился хвойным иголкам на спине мотоциклиста, впившимся в его кожу, — в округе Пор-Рояля росли только лиственные леса.

Довольно широкое и плоское лицо Дон Жуана какое-то время еще было покрыто пятнами и вызывало в моей памяти образ «пегого» Фейрефица, представшего, казалось, предо мной живьем, таким, каким я мысленно видел его при чтении куртуазного романа Кретьена де Труа, этим зачатым с «мавританкой» сводным братом Парцифаля. Только пятна на лице Дон Жуана были не черно-белыми, как у его двойника, а красно-белыми, пожалуй, даже темно-красно-белого цвета. И, кроме того, пятнистость ограничивалась только лицом, а не распространялась, как у рыцаря Фейрефица, на все тело. Даже на шее пятен уже не было. То, что предстало моим очам, было пятнистое, как шахматная доска, краснокожее лицо Дон Жуана. И на этом лице большие, отнюдь не помутневшие от дикой гонки и даже не утратившие своей веселости глаза. Я и в самом деле могу немного поглазеть на него, но только недолго, сказал он мне, убирая клинок складного ножа, зажатого в руке. А потом он дал мне понять, что голоден. С него сошло сто потов, и тело давно уже просохло, но он хотел не столько пить, сколько есть. И тут я, прирожденный повар, заспешил, чтобы немедленно что-нибудь приготовить для него, поняв его как никто другой. Ах, какова натура этой неординарной личности в реальности! Я сейчас уже не помню, на каком языке обратился тогда ко мне Дон Жуан, в тот майский день на развалинах Пор-Рояля-в-Полях. Но как бы там ни было, я его понял, так или иначе.