Элисабет Рюнель - Серебряная Инна

Старые дома мне всегда нравились больше новых. Мне нравилось, когда дома располагались по обе стороны улицы. Когда люди, улицы и дома жили в одном симбиозе. Когда между ними шел постоянный диалог. Окна в домах были их глазами, дверь — ртом. Мне казалось это важным. Смотреть в глаза, читать мысли, понимать. Потому что, только увидев лицо, можно сказать, опасен человек или нет. Но у этих новых домов, поднимавшихся из бездны, не было лица. И они не имели никакого отношения к улице. Просто стояли там сами по себе сплошной стеной. Иногда у них на лбу вдруг появлялся один глаз или целый ряд глаз, по которым сразу было видно, что они слепые. Я пыталась заставить себя полюбить эти новые дома, среди которых стоял и наш тоже. Я была ребенком, а они были моим миром — миром, в котором мне предстояло жить. Но я не смогла. Это был какой-то неправильный мир.

С домами без лица невозможно общаться. Они молчат. Но даже за пределами района новостроек нам не хотелось играть в банку или прятки. Нам, детям, казалось, что все эти новые строения, созданные кранами и экскаваторами, словно не наши. Мы не имели никакого права находиться здесь и тем более играть в прятки. Да и прятаться там было негде. Если на окраине района находился старый дом с заросшим садом, то мы проводили все время там, пока и его не сносили, а участок застраивали новыми панельными монстрами. Постепенно все должно было стать новым. Старое нужно стереть, говорили нам. Все старое пахнет нищетой и грязью. Новое будет светлым и чистым. Людям будущего даже не придется есть, говорили по телевизору. Они станут питаться одними витаминными таблетками, живя в асфальтовых джунглях.

Передо мной раскинулась огромная страна без лица. Мне начали сниться лица. Я бредила лицами. Во сне я стояла на новой улице, и эта улица наклонялась все ниже и ниже, и я уже не могла держаться на ногах, и тут на меня налетел киоск с хот-догами, и от удара одна моя щека отвалилась. Мне снились бесконечные процессии из безликих людей, которые медленно шли по мосту, внушая мне ужас. Не могу описать, как мне было страшно. Ни единого отверстия на белых лицах: ни рта, ни глаз, одно сплошное белое пятно. Я стояла у подножия моста и видела, как они приближаются. Их были тысячи.

Единственным спасением стали рассказы о мамином детстве. Они были для меня гораздо реальнее, чем моя настоящая жизнь. Мне кажется, я страдала от этих отличий так же сильно, как предыдущие поколения страдали от нищеты.

Я часто бегала в лес следить за цыганами. Выглядели они пугающе, но они были настоящими. Они болтали, смеялись, ссорились, развешивали белье и готовили еду. Цыгане жили своей особой группой и не прятались от других, как жители высоток, которые жили своими тайными жизнями за закрытыми одинаковыми дверями. Только накануне Вальпургиевой ночи, когда я с другими девочками, нарядившись ведьмами, стучалась в эти двери, можно было заглянуть в тайные миры за ними. Однако на многих дверях висели маленькие металлические таблички с надписями: «Попрошайничество и торговля в доме запрещены».

В соседнем с нами доме жил маленький мальчик по имени Джонни — гроза всей округи. Он мог стоять на коричневых пятнах глины, которым только предстояло стать лужайками, с руками, полными камней, и кидаться ими в тетенек, возвращавшихся из магазина. Попав в цель, он тут же улепетывал. Джонни все время гулял один, весь грязный и чумазый и иногда полуголый. Он был младше меня, и за весь год, что мы там жили, я ни разу не видела, чтобы он ходил в школу.

Однажды я позвонила к ним в дверь, уже не помню зачем. Мне открыла его бабушка. В прихожей пахло чем-то тошнотворно сладким. Я спросила про Джонни, и пожилая женщина велела мне войти, чтобы она могла закрыть дверь.

Я оказалась в совершенно пустой прихожей. Здесь не было ни ковра, ни зеркала, ни даже шкафа для одежды. Единственное, что бросилось мне в глаза, — это дыра в стене, похожая на вход в пещеру, через которую видно было гостиную, где тоже отсутствовала мебель, только на полу лежал серый матрас. Мужчина в длинных серых штанах поднялся и пошел ко мне, но не через дыру в стене, а через дверь. Он надел форменную куртку, висевшую на крюке в стене, и вскоре к нам присоединилась женщина с ребенком на руках. Ее я уже видела раньше, но теперь она была без макияжа и выглядела довольно потасканно. Они спросили, что мне нужно, и позвали Джонни, но он, разумеется, не послушался. Я пару раз дралась с Джонни и знала, что он поразительно гибкий, его тело могло вытягиваться как резинка и потом выстреливать тебе в лицо. В тот день он носился как безумный по квартире, и я помню только руки, пытавшиеся его схватить, и серые обои, выглядевшие так, словно кто-то старался разодрать их в клочья. Я получила обратно шапку или куртку — или что там привело меня в эту квартиру — и со всех ног бросилась бежать домой. Может, так выглядят квартиры за всеми дверями, думала я. Дырка в стене. Никакого дивана в гостиной. Скука и пустота в глазах взрослых.

Я не знаю, как описать нереальность. В ней нет никакой связи, никакой логики. Она разбросана повсюду, и у нее нет лица.

— Инна!!!

Кновель превратился в беспомощного разъяренного ребенка. Он больше не мог вставать с постели, и это сводило его с ума. Стоило ему услышать шаги Инны за дверью, как он начинал звать ее, размахивая руками. Ему больно, кричал он. Спина его больше не держала. Ноги не слушались. А голова постоянно раскалывалась от боли. Все, что у него осталось, — это рот, язык и слова. И руки.

— Да помоги же мне! — надрывался он из спальни.

Вся комната воняла его испражнениями. Кновель сбросил одеяло и лежал на кровати полуголый в одной грязной рубахе, задравшейся до самых подмышек. Его худые ноги торчали как палки. Тощие ягодицы были все перемазаны дерьмом. Второй раз за день он позволил себе облегчиться в постели, и злобные маленькие глазки его светились торжеством.

— Скотина! — воскликнула Инна. — Грязная скотина! Ты что, позвать не мог?

— Тебя же не было дома! Когда ты нужна, тебя никогда нет! Что ты только делаешь на улице все это время?

Инна принесла воду и тряпки. Сено она еще раньше сложила в углу комнаты, чтобы подкладывать в постель Кновелю, как скотине в стойло. Так ей проще было содержать его в чистоте.

— Ты скотина, и лежать тебе как скотине, — сказала она, и Кновель не мог ничего с этим поделать.

Инна вытащила грязное сено во двор и промыла Кновелю тощие ягодицы и промежность, морщась от неприятного запаха. Все это время Кновель спокойно лежал, погрузившись в свое тело и свои ощущения, в поражение, которое он сделал своей победой.

Инна знала, что он наслаждается каждой минутой. Он всегда наказывал ее и собирался наказывать и впредь.