Александр Зиновьев - Желтый дом. Том 2

МНС имел все основания мечтать о счастливом конце. Бывали случаи и потяжелее, да счастливо кончались. За несколько лет до этого в институте совсем кошмарный случай произошел. Но даже он счастливо кончился. Тваржинская, выступая по поводу этого счастливого окончания этого кошмарного случая, извлекла из него общетеоретический вывод, сделав тем самым значительный вклад в сокровищницу марксизма-ленинизма: она заявила, что при коммунизме несчастные случаи не исключаются, но все они кончаются счастливо. А случай, о котором идет речь, вот в чем заключался. Был в учреждении партийный секретарь, верный марксист-ленинец, непоколебимый проводник генеральной линии партии. У него была одна маленькая слабость: любил часто менять женщин. В результате он подцепил однажды дурную болезнь и наградил ею десяток сотрудниц учреждения. Причем все десять были тоже верными марксистами-ленинцами, непоколебимыми проводниками генеральной линии партии. Страшась разоблачения, секретарь покончил с собой. Поскольку факт самоубийства скрыть не удалось, дело представили так, будто секретаря затравили безответственные критиканы. Все десять его жертв выступили на похоронах и заявили, что секретарь хотя и допускал отдельные мелкие ошибки, был верным марксистом-ленинцем, непоколебимым проводником генеральной линии партии. Настроение у всех собравшихся на похоронах было приподнятое, просветленное. Его не смог испортить даже такой крупный специалист по порче настроения, как Добронравов. Он ворчал ехидно, что ошибки не такие уж отдельные, их было по крайней мере десяток. И не такие уж они мелкие. Спать с бабами с большим партийным стажем, да еще по месту работы — это простительно молодому кандидату в члены КПСС, но не старому, опытному коммунисту, имеющему отдельную квартиру и свободное посещение учреждения. Но и Добронравов в конце концов признал, что секретарь был отличный мужик и что он (Добронравов) очень рад тому, что эта грязная история кончилась для него (секретаря) так удачно.

По дороге в желтый дом он встретил Шубина, который направлялся туда же после праздничного перепоя. Я тоже много лет был мнс, разоткровенничался Шубин. Моя жизнь все время висела не то что на волоске, а на паутинке. Меня много раз собирались увести куда следует. Но мне повезло: началась та самая «либеральная» эпоха, с которой до сих пор не могут разделаться наши власти, поддерживаемые тем самым народом, с которым они (наши власти) хотят разделаться. И вместо «куда следует» меня позвали в дирекцию. Позвали как раз в тот момент, когда я валял дурака на малой лестничной площадке, выдвигая новые дурацкие лозунги вроде «Наш народ любит свой народ». В дирекции меня ждал заместитель директора по кадрам. Он встал, пошел ко мне навстречу, приветливо улыбнулся, протянул ручку, похлопал по плечу, подмигнул как близкому другу, усадил в мягкое кресло рядом с собой, положил одну руку мне на колено, а другой ухватил за пуговицу на пиджаке, которая висела, как и я до этого, на ниточке. Я описываю эти детали не из стремления быть реалистом и продолжать лучшие традиции классической русской литературы, а как важные элементы в процедуре социального поведения нашего человека, то есть как добросовестный и внимательный социолог. Для меня как человека тоже нашего эта процедура была исполнена глубочайшего смысла. Если бы замдиректора, например, встал, пошел мне навстречу, улыбнулся, пожал руку и похлопал по плечу, это почти наверняка означало бы, что он сейчас попросит подготовить для него материалы по такому-то вопросу, то есть написать ему кусок в статью или книгу. Но в сочетании с прочими деталями этой встречи упомянутые действия замдиректора означали, что в моей жизни сейчас наступит коренной перелом. Я скромно опустил свое тощее (тогда) тело в мягкое кресло, и тоже в соответствии с положенным ритуалом поведения, то есть лишь на одну ягодицу, вполоборота к замдиректора, готовый в любую секунду вскочить и воскликнуть с восторгом готовности: «Будет сделано!» Мне не жалко было даже того, что замдиректора сейчас оторвет мою висящую на ниточке пуговицу, а найти в Москве аналогичную теперь практически невозможно. Да Бог с ней, с пуговицей. Я и без нее проживу. Раз такое начинается, так я готов и пиджаком пожертвовать. А то какая-то жалкая пуговица! Молодец! — сказал замдиректора с неким новым акцентом, отвечающим духу новой эпохи. Будем тебя продвыхать (он хотел сказать: продвигать). Есть, значитца, решение талантливую молодежь (мне было уже под сорок!) выдвыхать (он хотел сказать: выдвигать). Мы, значитца, обсудили тут твою кандидатуру. Есть, значитца, у тебя недостаточки, чего греха таить. Но в общем и целом ты наш человек. Вот мы и решили, значитца, в старшие тебя двыхать (в смысле: двигать) и в доктора проталкивать. Это — большое доверие Партии, и ты обязан его оправдать.

Я был на седьмом небе от радости и поклялся оправдать доверие Партии и быть именно таким, как это требуется родному и любимому начальству. Я пообещал не только не появляться больше на малой лестничной площадке и не заниматься там болтовней, подрывающей наше учение, но вообще не появляться в институте, за исключением дней выдачи зарплаты и заседаний, на которых нельзя не присутствовать. И пить пообещал бросить. Само собой разумеется, я обещание не сдержал и в тот же день впал в грандиозный загул — тогда я еще держался на стадии загулов. Но от меня и требовалось лишь само обещание прекратить «это безобразие», а не само прекращение «этого безобразия». Молодец! — сказал мне тогда замдиректора. С пьянством надо кончать. Пей дома, потихоньку, в кругу семьи. Это тебе никто не запрещает. Пей, сколько душе угодно. Но чтобы без шума. И без этих самых разговорчиков. Понял? А так пей себе на здоровье. Официант ресторана, в котором мы отмечали намерение начальства продвигать «талантливую молодежь», кончил когда-то наш факультет. Узнав причину нашей радости, он признался, что ему на днях присвоили звание капитана госбезопасности, и приписал в наш счет двадцать пять рублей сверх обычной жульнической приписки. Но мы ему простили, ибо он тоже был наш человек. Вскоре я на самом деле проскочил в старшие сотрудники, пробыв младшим всего восемь лет. Мне повезло. Твое положение хуже. Почему? Да потому, что либеральная эпоха могла начаться только раз. А начавшись однажды, она уже не может позволить себе такие фокусы, какой она выкинула в свое время со мной и многими другими. Она уже научилась распознавать в таких, как мы, некое чужеродное нашему обществу начало и принимать против нас профилактические меры.

МНС хотел спросить Шубина, почему тот считает его, МНС, чужеродным явлением в нашем обществе. Но тот, высказавшись, уже позабыл о своем ничтожном собеседнике и свернул в «Вопросы идеологии» занять полсотни до получки.