Александр Зиновьев - Желтый дом. Том 2

А разве не то же самое было в наше время? — говорит мне Иван Васильевич. Хотя он старше меня, но не очень много. И считает меня представителем своего поколения. Я помню, как мы орали в училище. Всего, конечно, не помню. Кое-какие отрывочки. Чего, например, стоит такое «пение»!

Представьте себе, так и пели. И начальство слушало. И смеялось. Даже начальник Особого Отдела подпевал.

А недурно, говорю я. Как там дальше? Не помню, говорит он. Вы в авиации служили? — спрашиваю я. Было дело, говорит он. Воевали? — спрашиваю я. Приходилось, отвечает он. И что же? — спрашиваю я. Ничего особенного, говорит он. Всему свое время. И песне тоже. Вспомнил еще кусочек.

Каково?! И это мы пели в самом начале войны. И представьте себе, за это никого не посадили. И знаете почему? Потому что мы не говорили и не шептали это как тайну или разоблачение, а открыто пели как нечто обыденное и общепонятное. Вот вам парадокс, объясните! А одного моего знакомого уже после смерти Сталина посадили как гомосексуалиста на пять лет только за то, что он сказал по адресу заведующего одним из отделов ЦК, что он «е... его в ж...у».

Говорят, что в ЦК висят лозунги: «Наша партия включилась в борьбу за звание коммунистической», «Да здравствует советский народ — вечный строитель коммунизма!» и «Кто у нас не работает, тот не ест».

Мы с Матренадурой жили в общем более или менее мирно, ибо понимали, что не в ее силах улучшить наши жизненные условия. Только один Лоб постоянно нападал нападал на нее, за что Дон прозвал его борцом за права сараека. Сараек - это человек, живущий в сарае. Лбу эта роль пришлась по душе, и он играл ее с большим старанием до тех пор, пока Матренадура не пригрозила ему рассказать нам кое-что. И Лоб после этого смолк, даже начал подхалимничать перед нею. И даже в хозяйстве иногда начал помогать. Мы долго ломали голову над тем, что такое могла Матренадура выдать нам про Лба. Высказывались разные предположения, но все они тут же отпадали. Токарь, например, высказал гипотезу, что Лоб — гомосек. Но Дон тут же высмеял его, приведя несокрушимый аргумент против: Лоб эмоционально туп, а интеллектуально недоразвит для того, чтобы быть гомосеком. Наконец, МНС сказал, что он не видит тут большой проблемы: в нашем сарае должен быть по крайней мере один осведомитель Органов, а Лоб уже по крайней мере дважды беседовал с этим типом из района в горенке у Матренадуры.

Одна из главных тем наших разговоров — Запад и мы. Нельзя сказать, что у нас есть определенные точки зрения на эту проблему. Наши точки зрения зависят от обстоятельств и иногда меняются по десятку раз на день. Бывает и так, что начинает человек речь за здравие, а кончает за упокой. Или наоборот. А иногда мы ухитряемся в одну фразу вложить взаимоисключающие смыслы. Все же имеют место некоторые предпочтения. Иван Васильевич, например, тяготеет к критике Запада и к отрицанию превосходства западного образа жизни, Костя же — к защите Запада и утверждению превосходства западного образа жизни над нашим. И споры на эту тему чаще затевает Костя. И в полемику с ним чаще ввязывается Иван Васильевич. Матренадура превозносит Запад, но весьма своеобразно: она поносит его. Вот образчик ее суждений о Западе. Еще бы им там не жить, говорит она. Фрукты жрут. Целыми днями в Лувре или Версале торчат, все на своих абасракцианисов глазеют. Наглядятся, выйдут, напьются кофею прямо на тротуаре - и обратно в Лувр!

Суждения Ивана Васильевича серьезнее, можно сказать — несколько научнее. Что вы тут все твердите о Западе, говорит он. На Западе то же самое, что и у нас может быть, и похуже. Жрут лучше. Одеваются приличнее. Чище немного. Вежливее. Болтать могут, не опасаясь посадки. Вот и все! Вы что думаете, там только и делают, что по музеям импрессионистов и произносят свободолюбивые речи? Там работают. И за каждую копеечку трясутся. И цену себе всячески набивают. А на проблемы им наплевать. На Западе тоже властвует обыватель, а обыватель везде мразь. Наш обыватель даже лучше, поскольку наша неустроенность заставляет его быть чуточку необывателем. Люди везде одинаковы. Законы человеческой жизни везде одни и те же.

Костя возражает совсем «по-научному». Я и не утверждаю, говорит он, что на Западе рай. Я же о другом. Я беру общество в целом. Вот вы говорили, что масса посредственностей и на Западе стремится помешать пробиться настоящему гению. А каковы возможности уцелеть и пробиться гению там, на Западе, и у нас? Где они больше? У них, вы с этим не спорите. А почему? Потому что у них климат лучше? Культура древнее? Нет, конечно. Очевидно, у них помимо одинаковых с нами социальных законов действуют какие-то другие, отличающие их тип общества от нашего. Какие? Ну, например, наличие независимых друг от друга конкурирующих объединений людей, возможность выбора, зависимость производителя от потребителя и т.п.

Отдельные суждения, высказываемые в нашем сарае на такого рода темы, весьма любопытны. И я решил их записывать. Ну а ты что думаешь по поводу этой животрепещущей проблемы? — спросил я у МНС. Я о Западе вообще не думаю, ответил он. Значит, ты думаешь лишь о нас? — спросил я. Нет, сказал он, о нас я тоже не думаю. О чем же ты думаешь? — настаивал я. Я думаю ни о чем, ответил он. Это невозможно, говорю я. Ну, о себе, говорит он. Какая разница?

Когда со мной Секретарь партбюро беседовал о МНС, я сказал, что присматривать за МНС вообще бессмысленно, ибо он вообще ничего не делает и не говорит. Секретарь на это сказал мне, что молчать тоже можно по-разному, что в тихом омуте черти водятся, что важно знать, что у этого парня на уме. А разговоры всякие — это ничего не значит. Поговорить мы все мастера. Присматриваясь к МНС, я понял, насколько был мудр Секретарь. В молчании МНС я заметил больше смысла, чем в бесконечных разговорах остальных обитателей нашего сарая. Меня оно заинтересовало, и я решил во что бы то ни сталоо узнать, о чем он молчит.

Все надеются на нечто вне самих себя, говорит Иван Васильевич. Одни — на народ, другие — на передовой класс, третьи — на умное руководство, четвертые — на диссидентов. Но это всего лишь иллюзии. Такой силы, которая сделает все без тебя и для тебя, нет. Сила только в тебе самом. Ты и есть эта единственная сила. Ты не действуешь — не надейся на действия других. Таков печальный итог моих многолетних размышлений. А пока я размышлял, у меня пропала охота к действию. Не беда, говорю я. Другие будут действовать. Вон диссиденты уже действуют. Это не то, говорит ИВ. Они не имеют никакого представления о сути нашей жизни. И думают они больше о себе, чем об обществе. Это — бизнес, а не бескорыстная жертва. Или озлобление, отчаяние, тщеславие, шизофрения. Тут совсем другое нужно. О диссидентах, говорю я, вы напрасно так говорите. Но если даже вы правы, какое это имеет значение? Люди всегда сражались за свои личные и групповые цели, а делали это в форме борьбы за благо народа, страны, человечества и прочих ложных идей и учений. Мы не исключение из общего правила. Может быть, так лучше. Может быть, соглашается ИВ, не спорю. Но я не об этом. У моего отца был друг еще с Гражданской войны. Бывший комдив. Он часто бывал у нас со всей семьей. Свою маленькую дочку он прочил мне в невесты. И мы часто гостили у них, обычно на даче, — Комдив к этому времени стал крупной шишкой в Совнаркоме. Однажды отец приехал домой далеко за полночь. Мрачный, осунувшийся. Сказал, что Комдива взяли. Так и сказал: «взяли». Эту ночь мы не спали. Ждали. Чего ждали, об этом не было сказано ни слова. Но мы и без слов знали, чего именно. Мы (я и мать) были уверены, что отец — безукоризненно честный человек, верный коммунист, способный всем пожертвовать за Партию и Сталина. И все же мы знали... заметьте, знали!.. что его могут в любое время взять. За что? Ни за что. Взять, и все тут. И Комдива мы ведь тоже знали. И все-таки... Что это такое? Вы можете объяснить? Я — нет.