Эльза Моранте - La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет

От трех тел, распростертых на тропе, не исходило больше ни звука: но вот эту камнем нависшую паузу разорвала леденящая душу мольба, похожая на плач новорожденного. Она исходила из куста, росшего у откоса тропинки. Это кричал захваченный в плен поросенок. Задетый последней автоматной очередью, он то ли откатился в заросли, то ли сумел туда дотащиться, и там залился спазматическим визгом, похожим на человеческие крики — так визжат все его собратья, когда им приходит конец. Потом наступила полная тишина, и Квадрат вышел на тропинку. Из трех подстреленных немцев двое, по-видимому, были уже мертвы, и только самый старший, тот, которого подстрелил он сам, еще слегка вздрагивал. Вдруг он попытался поднять лицо от земли, отплевываясь кровавой слюной и бормоча: «Mutter… Mutter…». [14] Mutter — мама (нем .). Квадрат прикончил его револьверным выстрелом в голову. Потом он перевернул второго и увидел, что тот выкатил глаза и не дышит. Однако последний немец, тот, что был без кителя и рубашки, лежал на спине закрыв глаза и казался мертвым, но при его приближении немец передернулся в лице и с трудом поднял руку.

Квадрат готовился выстрелить и в этого, но тут Петр выпрыгнул из кустов на тропу и, криво усмехаясь, проговорил:

«Не надо, не стреляй. С этим я сам разберусь».

Квадрат протянул ему револьвер, решив, что тот хочет лично прикончить немца. Но Петр револьвер оттолкнул; изнемогая от ярости, он своим тяжелым ботинком нанес ужасающий удар в запрокинутое лицо солдата. Выждав несколько мгновений, он повторил это движение несколько раз, все с той же безумной энергией. Квадрат отошел на шаг, отвернул лицо, чтобы не видеть, но он поневоле слышал звуки этих ударов, их грубую увесистость, регулярность интервалов между ними, создававшую какую-то неслыханную ритмическую последовательность в замершем вселенском пространстве. На первый удар немец реагировал хриплым подавленным воплем, в котором еще был оттенок протеста; но тут же эти вопли ослабли и в конце концов перешли в тихие, чуть ли не женские постанывания, почти вопросы, в которых звучала непонятная стыдливость. Удары продолжались; после прекращения жалоб их ритм участился. Внезапно Петр, сделав несколько крупных шагов своей развинченной походкой, оказался перед Квадратом.

«Он подох», — объявил Петр, переводя чуть сбившееся дыхание, как человек, только что закончивший полезную физическую работу. Взгляд его все еще выражал остервенение, лоб лоснился от пота. Подбитый гвоздями ботинок был обрызган кровью.

Теперь оставалось только снять с мертвецов оружие и все пригодное снаряжение — так требовали законы партизанской войны; потом следовало спрятать тела. Когда они в самом начале выбирали место, то оба учли, что на соседнем поле, начинавшемся сразу за тропой, имеется широкая и длинная яма, дно которой еще было покрыто жидкой грязью после недавних дождей. И первым, волоча его за ноги, они забросили в эту яму немца, разгуливавшего без кителя. Лица у него больше не было, было что-то бесформенное, сочащееся кровью; с ним контрастировала необычная белизна его мускулистого торса; все выглядело как-то нереально. Кровь, обильно капающая из ран в животе, пятнами впитывалась в штаны серо-голубого мундира. А вот ботинки кровью намазаны не были, но все же снимать их они не стали. Оставили они на мертвеце и пистолет, и все остальное — даже часы. Но с другими телами они обошлись согласно обычным правилам, потом швырнули их в яму поверх первого и забросали землей и ветками. В заключение Квадрат забрал и трофейного поросенка, бездыханно валявшегося за кустом. Всего, от первого выстрела и до самого конца, акция заняла считаные минуты.

Сразу же после возвращения в хижину Туз и все прочие принялись снаряжать мула. Очень скоро появилась девушка Мария, та самая, которую Туз называл Мариулиной. Она, помимо всего прочего, взялась доставить Узеппе на муле на тот самый проселок, где была назначена встреча с грузовиком. Туз не мог сопровождать брата, поскольку был занят разными неотложными приготовлениями; кроме того, он ждал пресловутого Очкастого. Он посадил Узеппе на мула, махнул ему рукой и пообещал, что они очень скоро увидятся. Подмигнув ему украдкой, как товарищу по борьбе, Нино шепнул, что в одну из ближайших ночей он будет принимать участие в большой акции на виа Тибуртина, а потом, скорее всего, придет отсыпаться к ним в Пьетралату.

Мул Дядя Пеппе тронулся в путь нагруженным свыше всякой меры. Кроме Мариулины и Узеппе, он нес на себе огромный тюк с ветками и кольями; под ними на самом-то деле было скрыто оружие, гранаты и боеприпасы, которые Мариулина должна была доставить одному крестьянину, поддерживавшему связь с другим отрядом. Узеппе обосновался впереди, спиной он прислонялся к груди Мариулины, которая сидела на муле, раскорячив ноги, как заправский наездник. На ней было коротенькое черное платьишко и черные чулки домашней вязки, подвернутые над коленями. На ходу были видны — и справа, и слева — ее голые ляжки, округлые и привлекательные; они, как все, что было у нее обнажено, имели цвет розовеющего персика, к которому примешивался легчайший коричневатый тон. Лицо ее сохраняло обычное хмурое выражение. В течение всего путешествия (подъем и спуск по тропе и крюк к проселку) она разговаривала только с мулом, покрикивая ему то «Ха-а-а!», то «Хи-и-и!». На многочисленные вопросы она, самое большее, отвечала «Ну, да» и «Ну, нет», очень часто совсем невпопад. Дядя Пеппе шествовал вперед не спеша, отчасти из-за тяжести груза. На некоторых участках пути Мариулина спешивалась и тянула мула за уздечку, сердито восклицая «Хи-и-и!». Огненно-рыжие волосы падали ей на глаза; Узеппе в это время крепко держался за упряжь, чтобы не свалиться.

Узеппе эта поездка понравилась чрезвычайно. Он тоже держал ноги, как Мариулина — одну справа, другую слева, подобно бывалому всаднику. Перед глазами у него была темно-коричневая грива Дяди Пеппе и пара стоящих торчком ушей, не совсем лошадиных: и не совсем ослиных, между которыми в качестве украшения колыхался растрепанный зеленый султанчик из перьев, и для Узеппе эта, а также и все другие особенности мула, пусть даже самые мелкие, были достопримечательностями, достойными самого живого интереса. Вокруг него, как самое увлекательное на свете зрелище, тянулись поля, освещенные совсем иначе чем утром. А если он оборачивался и глядел вверх, то встречал глаза Мариулины, желто-апельсинового цвета, с черными бровями и ресницами, и ее лицо, которое на солнце все покрылось сеткой веснушек, словно у нее на голове была большая шляпа с вуалью. Узеппе заключил, что Мариулина — невероятная красавица и любуясь ею, можно все забыть.