Эльза Моранте - La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет

Когда кончился спуск, мимо них проследовало несколько немцев, и они тоже вели в поводу мула с наваленной на него поклажей. «Мул! Это мул?!» — воскликнул Узеппе, радостно приветствуя проезжавших.

«Ну, нет…» — отозвалась Мариулина, которой уже надоело отвечать.

«Это акличани?» — опять воскликнул Узеппе, повторяя слово, которое слышал от брата при пролете самолетов.

«Ну да», — нетерпеливо ответила она.

Грузовичок уже ждал их у перекрестка. Она передала Узеппе хозяину кабачка, который выбранил ее за опоздание.

«Ты с утра глупая, или уродилась такой?» — спросил он.

Она, никого не удостоив ни приветом ни ответом, тут же крикнула мулу: «Хи-и-и!» и покинула их. Обратно она вернулась пешком, шагая рядом с мулом.

На этот раз Ниннарьедду не сдержал обещания. Прошел почти год, прежде чем он появился снова. За восхитительным солнечным утром, которое Узеппе провел, путешествуя по партизанским краям, последовали дни холодные и дождливые. Предместье Пьетралата превратилось в грязное болото.

В их большой комнате, где дверь была теперь плотно притворена, стояла ужасная вонь еще и потому, что близняшки из-за холода и паршивой пищи заболели поносом. Они похудели, пребывали в плохом настроении, плакали и непрестанно ерзали в своих запачканных пеленках.

Членам «Гарибальдийской тысячи» было холодно, и они перестали на ночь раздеваться. Они спали, натянув на себя все что могли, да и большую часть дня проводили, сидя на матрацах, закутавшись в одеяла и прижавшись друг к другу. Мужчины и женщины занимались любовью во всякий час дня, не обращая ни на кого внимания. Между ними пошли интриги, ревность, бурные сцены, в которых принимали участие и старики. Общий свальный грех сделал их всех драчливыми. К звукам граммофона постоянно примешивались вопли, оскорбления, звуки оплеух, плач женщин и ребятишек. Порою разбивалось вдребезги то или другое стекло, его как-то чинили, наклеивали бумажные полоски. Ночь спускалась рано, из-за беспорядков в городе немцы передвинули комендантский час на семь вечера. Ездить на велосипедах запрещалось уже после пяти, а общественный транспорт — штука весьма редкая — переставал работать в шесть.

Таким образом, все они по вечерам становились пленниками барака. Одним из привычных занятий в такие вечера стала охота на мышей и тараканов. Однажды Доменико ногами прикончил мышь на глазах у Узеппе, который кричал «Не надо! Не надо!».

Мыши, которые и в прошлом забредали в эту большую полуподвальную комнату, после бегства Росселлы почувствовали себя совсем вольготно. Теперь они так и кружили вокруг съестных припасов, запасенных «Тысячей», возможно, предчувствуя повальное бегство с корабля. Дело в том, что члены «Тысячи», которым осточертело ждать освобождения, никак не желавшего наступать, начали понемногу переселяться в разные другие убежища. Первой ушла семья Сальваторе, вместе с сыновьями Коррадо, Имперо и прочими — после того, как произошла бурная ссора, закончившаяся полной размолвкой. Впрочем, довольно скоро сам Сальваторе пригласил всех оставшихся разделить с ним некое жилье, которое было гораздо удобнее, никем не занято и стоило сущие пустяки — его присмотрели какие-то его знакомцы из Альбано. После чего и Доменико с семьей, вместе с бабушкой Диндой, сестрой Мерчедес, Карулиной и всеми прочими выехал и присоединился к остальной части династии.

Прощальное утро осталось во всеобщей памяти, ибо ознаменовалось хаотическим беспорядком. Карулина была взвинчена, то и дело плакала, бегала туда и сюда, потому что близняшки все время пачкались, понос у них обострился. Пеленок имелось немного, Карулина героически стирала их и перестирывала при помощи всякого рода самодельного мыла и отвратительных стиральных порошков, а они никак не желали сохнуть. Развешанные на веревках, натянутых через всю комнату, испещренные желтыми пятнами, эти пеленки роняли воду на пол, на еду и на свернутые матрацы. Со всех сторон на Карулину обрушивались укоры и вопли, а от золовки ей достался даже подзатыльник. Откуда-то издалека доносился гул бомбежки; старенькие бабушки, напуганные уханьем разрывов, взывали к Папе Римскому, и к предкам, почившим в Бозе, и ко всем святым, стараясь перекричать друг друга, Доменико же клял вслух все и вся. Насколько я помню, в те времена ездить на частных машинах запрещалось, но молодежь «Гарибальдийской тысячи» какими-то левыми путями сумела раздобыть автофургончик скаутского общества юных фашистов со всеми необходимыми разрешениями, вдобавок и Сальваторе прислал некое мотосредство на трех колесах. К сожалению, на практике оказалось, что этот транспорт не способен вместить всех отбывающих и их имущество. Дело в том, что члены «Тысячи» решили увезти с собою и матрацы, которые в свое время им выдала взаймы окружная больница — как эвакуированным; они и теперь, переезжая на другое место, все еще оставались эвакуированными — так они считали… Упаковка вещей и погрузка их в конце концов обернулись какой-то маразматической свистопляской. На полу лежали раздувшиеся до невероятия свертки из матрацев, в которые были засунуты котлы и посуда. Доменико, доведенный до бешенства, принялся эти матрацы пинать. Пеппе Третий, Аттилио и их мамаша хором орали и визжали. И тогда самый старенький из дедушек, супруг молчаливой бабули, расплакался, как младенец, умоляя, чтобы его оставили здесь и дали ему спокойно умереть, и похоронили непременно бы здесь, в Пьетралате, в крайнем случае просто опустив в болото.

«Похороните меня, — повторял он, — похороните меня, и этой ночью я спокойно буду спать на небесах!» А бабуля, жена его, слушала и пронзительно восклицала: «Иисус! Иисус!»

Наименьшее волнение выказывала сестра Мерчедес. До самого последнего мгновения она сидела на своем табуретике, по пояс закутанная в одеяло, из-под которого на этот раз все съестные припасы были извлечены. Она лишь повторяла нараспев:

«Да угомонитесь вы хоть немного, креста на вас нет!»

Ее муж, Джузеппе Первый, сидел возле нее в импровизированном шерстяном колпаке, заходясь в приступах катарального кашля.

Было решено, что часть этой компании, и в том числе Карулина с дочерьми, доберется до нового местожительства на трамвае. Прощаясь, Карулина подарила Узеппе на память пластинку с комическими песенками, каковую, увы, без граммофона, уже уложенного в багаж, теперь нельзя было слушать. Впрочем, пластинка была так заезжена, что давно уже издавала лишь скрип и треск. И еще она оставила ему на память, подмигнув в знак полной доверительности, мешочек, забытый ее родней, в котором было около килограмма плоского гороха — овоща, похожего одновременно и на фасоль, и на чечевицу.