Николай Дежнёв - Асцендент Картавина

— А еще я помню у тебя была замшевая куртка с обтянутыми тканью пуговицами…

Была куртка, была! Немецкая, какие в Германии во все времена носили студенты, с кожаным кантом по воротнику. Отец привез ее из командировки. Великовата немного, но я все равно ее любил. А еще фирменные джинсы, купить похожие в Москве было немыслимо.

— Одну такую, материал на ней протерся до металла, я нашла рядом с подъездом и долго потом хранила. Если поискать, она и сейчас где-нибудь в коробке для ниток. Подружки удивлялись, что я в тебе нашла. Говорили, ты смешной и нескладный, а мне казалось, завидуют…

В головах дивана горела лампа, темнота подступала со всех сторон. На душе было тихо и славно. Мысли расползались, как ткань на пуговке, отдельные слова, словно конфетти, кружились под потолком и тихо опускались на пол. Губы Клавы двигались, но что она говорила я понимал уже не очень. Свежий воздух из распахнутого настежь окна приятно холодил. Потом она куда-то подевалась и я остался в комнате одни. Белая простыня на диване казалась запорошенным снегом полем. Не знаю почему, но мне вдруг стало грустно, так грустно, что я не захотел больше видеть этот мир…

Под утро, когда на улице начали радоваться жизни воробьи, мне приснилось, будто я в деревне у бабки на печи и мне парно и жарко. Бабка была старая, доводилась нам дальней родственницей, седьмая вода на киселе. Мы снимали у нее на лето часть дома и иногда приезжали покататься на лыжах зимой. Если я простужался, старуха закутывала меня ватным одеялом и клала на полати. Одеяло было тяжелым и мягким той женской податливостью, что так будоражит кровь. Я хотел было его скинуть, но вместо этого прижал к себе. Оно источало тонкий запах чистоты и само меня обнимало, и все у нас с Клавой вышло так естественно и складно, как никогда не получалось со Светланой Александровной. Не было в происходящем ни тени трудового процесса, ни спортивной злости марафонца, а только нежность и слаженность движений, которую так высоко ценят знатоки бальных танцев. Не открывая глаз, я ласкал ее гладкое, полное желания тело и мне было просто и хорошо. Как никогда раньше, я жил здесь и сейчас, и это было так же естественно, как дышать. Тысячу раз был прав Создатель, позаботившись, чтобы увлекательное занятие людям не приедалось.

В сером свете раннего утра Клава появилась из ванной розовая, будто сошла с картины Кустодиева. Обняла меня, прижавшись плотным телом. Спросила шепотом, щекоча мне дыханием ухо:

— Ты правду сказал, что умеешь предсказывать судьбу по звездам? Нагадай мне другую жизнь! Пожалуйста! Я ведь по настоящему жить еще не начинала…

Свежий воздух наполнял комнату прохладой. Я ничего не ответил. Клава лежала рядом притихшая. Я накрыл ее одеялом. Маленькую девочку, скакавшую вприпрыжку по залитому весенним солнцем парку. Нас подхватила волна сладкой утренней дремы и понесла в те края, где миром правит тихая радость бытия.

Когда за стеной пробили часы, Клава встрепенулась и села встревоженная на постели. Быстро спустила ноги на пол и, неся перед собой округлую тяжесть грудей, побежала одеваться. Прежде чем захлопнуть за собой входную дверь, заглянула в комнату.

— Проспала! Следующий раз будем пить шампанское! Ты ведь любишь «Абрау Дюрсо», правда?..

Утро за открытым окном стояло яркое и умытое. Гулявший всю ночь по улицам ветер разогнал тучи, в столицу пришло бабье лето. Долгожданное, оно скоро пройдет, напомнив своей быстротечностью, что надо спешить чувствовать и жить.

Я люблю эти светлые, наполненные легкой грустью дни. На бис никчемную свою жизнь я повторять бы не стал, но и в ней порой случаются праздники. Хотелось движения, хотелось ощутить себя частью огромного мира, того необъяснимого, что начинается с рождения и не заканчивается с уходом человека со сцены, пусть по завершении комедии ему и не дано выйти на поклон. Раскинувшийся на семи холмах город звал меня пройтись по памятным местам. Спуститься по Пречистенке к Волхонке и поглазеть на храм Христа Спасителя. Он так и не стал для меня родным, слишком помпезный и холодный для церкви, куда приходишь отогреть от мирского запустенья душу. Свернуть на Бульварное кольцо и пойти неторопливо по усыпанной мелким гравием аллее. Здесь, на Гоголевском, в снегопад и в зной гуляют парами всепогодные старушки, а бронзовый Николай Васильевич смотрит туда, где он же, только печальный, сидит в окружении своих героев, и думает о превратностях загнавшей его в тихий садик судьбы. От этого невеселого Гоголя — всего-то миновать Никитские ворота и Тверской бульвар — недалеко и до Александра Сергеевича. От него, российского всего, дорога ведет вниз к Петровским воротам и к Трубе, а дальше в горку, мимо Рождественского монастыря, там уж рукой подать до тезки Пушкина, Грибоедова. О чем размышляют эти двое, глядя на снующих у их ног москвичей? О том, что бегут за днями дни и каждый час уносит, а горя от растревоженного суетой ума меньше не становится? Пусть уж лучше думают о женщинах, это, слава богу, вечное. А за великими и простой человек может присесть на скамью у Чистого пруда и, помыслив о чем-то приятном, сравняться с классиками. Грешно это, разводить тоску в такой яркий и праздничный день. Единственно, шумновато здесь для размышлений, мимо снуют машины, а с Покровки доносится перезвон трамваев. Да и до Яузских ворот, где заканчивается бульварное кольцо, совсем недалеко, там можно постоять у Москвы-реки, подышать свежим воздухом…

Но вниз, к набережной, я не пошел, пора было сворачивать в переулок и пробираться, как бывало, огородами к родной школе. Она ничуть не изменилась и даже носы на барельефах классиков остались такими же облупленными, как в моей юности. Если прикрыть глаза и немного постоять, можно дождаться, когда на ее ступенях между колонн появится Бульдожка и начнет выговаривать мне за нежелание учить немецкий. Она конечно же права и наверняка догадывается о своей кличке. Но нам ее не жаль, нам, тогдашним, не понять, как мало радости встречать старость в компании Шиллера и Гейне, пусть даже в подлиннике. Но млеть на солнцепеке, на виду у уставившихся в окна двоечников не хотелось и я направился к известной мне дыре в заборе. Обеспечивая преемственность поколений, она была на месте и стала даже шире, чем когда-то. Через нее путь к дому сокращался чуть ли не вдвое, и если дом, в силу обстоятельств, мне больше не принадлежал, то двор у меня было не отнять. Он был мой по праву проведенного здесь детства.

Остановившись под продуваемой сквозняком аркой, я извлек из кармана фляжку с недопитым коньяком и сделал большой глоток. Не пьянства ради, а для обострения восприятия экзистенциальной до безобразия действительности. Завинтил крышку. Вон в том углу, где теперь лепятся одна к одной «ракушки», мы играли в штандер, вытаптывали посадки интеллигентной старушки с французской фамилией Пейч. Она ругалась, но не особенно, видно понимала, что жизнь бьет в нас ключом и много обещает, но наверняка обманет. А в беседке любили сумерничать и рассказывать истории. Ее давно уже нет, как и площадки, где ребята играли в футбол, а вместо бесконечно голубого неба над крышей пятиэтажки нависает башня новостроя, но для меня это ничего не меняет.