Александр Шаргородский - Сказка Гоцци

Певзнер гордо сел. А Сизов — встал. У Сизова открылся нюх.

— У вас есть еще дети? — спросил он.

Певзнер понял, что ему пришел конец.

— Есть, — торжественно произнес он, — но я от всех отрекся…

— Где они живут? — сурово спросил полковник.

— Меня это больше не интересует, — ответил Певзнер, — ни где они живут, ни где они работают, ни что они едят… Все. Они мне не дети… И я — не отец, не отец! Я отец Горио! — сказал Певзнер и заплакал…

— Послушайте, Горио! — презрительно произнес полковник. — Где живут ваши дети? Отвечайте.

Отец Горио вытер глаза.

— Во всяком случае — не в Израиле, — сказал он, — не в Израиле! В США, Новой Зеландии и в Швейцарии. — На Швейцарии он сделал ударение. — Прошу учесть, что Швейцария — нейтральная страна, которая не воевала почти…

— Со Швейцарией мы разберемся сами, — оборвал его полковник, — а вот место ли вам в партии? Это вопрос!

— У меня сын, моряк, в 64 странах был — ни в одной не остался, а у него все дети по заграницам разбежались. Гнать его, — сказал Гнатюк, — гнать надо!

— Секундочку, — вмешалась бабушка, — сначала меня. Я говорила товарищу Сизову: Рош-Ашана — последний срок… Надо соблюдать очередь.

— Какая очередь, — завопил Певзнер, — я никуда не собираюсь… Я не хочу из партии…

— Это уже мы решим, — сказал Сизов, — исключать вас или..

— Но после меня, — перебила бабушка, — я стояла раньше…

И она положила свой билет на стол президиума.

— Заберите билет, — зарычал Сизов, — мы вас еще не исключили.

— Как, опять?! — удивилась бабушка. — Это же бюро, кто же, наконец, исключит?.. Верховный Совет?..

Сизов что-то ответил, но Певзнер так орал и плевался, что бабушка ничего не услышала, кроме того, что будет какое-то расширенное бюро…

Мы ждали его с нетерпением… Но расширенное бюро никак не собиралось. Его просто невозможно было расширить: то кто-либо из членов умирал, или ложился в больницу, или переезжал в другой район, и, наконец, когда все уже, казалось, было готовым, Гнатюка хватил удар — его сын, моряк торгового флота, который был в 64 странах и ни в одной не остался, наконец попросил политическое убежище в 65-ой — в Канаде. А у Певзнера последняя дочь, работавшая, как он всех уверял, в оборонной промышленности, укатила не в какую-то нейтральную Швейцарию, а прямо в Израиль. И бюро, забыв про нашу бабушку, вне всякой очереди вывело из рядов ленинской партии Гнатюка и Певзнера. А бабушка ведь стояла раньше!

Едва оправившись от удара, Гнатюк с трофейным кинжалом, в одних кальсонах бегал по двору, грозясь перебить всех жидов, толкнувших его единственного сына на такой омерзительный поступок.

А Певзнер, этот папаша Горио, воспользовавшись тем, что его уже исключили, и даже не извинившись перед бабушкой, мотанул прямо за своей доченькой…

Ну, где же справедливость в этом мире?

Прошли Рош-Ашана, Йом-Кипур, Ханука, — бабушку не исключали. Некому было исключать. Не было бюро — ни расширенного, ни узкого — никакого. Из всего бюро остался один полковник Сизов, если вы помните, — почти генерал, но и он внезапно заболел склерозом, причем рассеянным.

Болезнь, видимо, была страшной, потому что полковник Сизов вдруг решил, что бабушка просит, чтобы ее не исключили из партии, а приняли.

Он сетовал, что это трудновато, что бабушка не рабочая, еврейка, к тому же в таком возрасте, но, учитывая бабушкины заслуги, — он постарается.

Сколько бабушка ни втолковывала полковнику, что она хочет выйти из партии, он ни черта не понимал и все повторял, что одну рекомендацию он ей даст сам, а другую пусть она возьмет у Гнатюка…

Мы не знали, что и делать, чтобы бабушку исключили, мы даже хотели жаловаться в ЦК КПСС, а бабушка — так самому Суслову. Ей почему-то казалось, что лично Суслов исключит… Но никто не исключал.

Никакие врачи и лекарства Сизову не помогали. Даже луч лазера.

Склероз становился все рассеяннее и рассеяннее. Полковник, можно сказать, генерал, таял на глазах. И если б не бабушка — растаял!

— Василий Петрович, — сказала однажды бабушка, — а как вы посмотрите, если я поеду в Израиль членом партии?.. Так сказать, новый почин? А?

После этих слов произошло то, над чем долго и бессильно билась советская медицина, — у Сизова исчез рассеянный склероз. От тут же обозвал бабушку сионисткой, выписался из больницы и, не дожидаясь никаких бюро, назначил экстренное, внеочередное партийное собрание на субботу. Вы знаете, что такое для евреев суббота — спичку нельзя зажечь, не то что исключаться…

Полковник хотел насолить бабушке. Он только забыл, что она неверующая и всю свою жизнь работала в эту самую субботу, как каторжница.

Он лично написал объявление о собрании, бабушкино имя и фамилию выделил красной тушью и повесил метровый лист на дверях молочного магазина…

Каждый день он туда что-то дописывал: то к имени Сарра он добавлял третью букву «Р», затем приписал «Явка обязательна» и, наконец, чувствуя большой интерес, проявленный общественностью к предстоящему мероприятию, дописал «Вход по членским билетам».

Перед самой субботой на плакате кто-то приписал «Все билеты проданы», но полковник этого не заметил.

Мы все чувствовали, что готовится бойня, и просили бабушку не ходить на собрание.

— Они исключат тебя заочно, — говорили мы, — подумай о своем сердце… Мы должны доплыть до берега… Пойди к Сизову, попроси.

Бабушка не хотела, но мы все-таки ее уговорили пойти к Сизову.

— Могу я не присутствовать на собрании? — спросила бабушка.

Айболит улыбнулся. Он знал про бабушкино сердце, и он сказал:

— Вы обязаны присутствовать, гражданка Гольденвизер, — обязаны!

И бабушка поклялась, что не доставит им радости видеть ее в плохом настроении.

Перед собранием она оделась как никогда в жизни, даже на свадьбу сына она так не одевалась. Сделала прическу и впервые намазала губы. Затем она наелась лекарств и пошла. Одна.

Даже сопровождать себя она нам не разрешила. Она их не боялась.

Народ на собрание валил, будто давали «Хованщину» с Шаляпиным в главной роли. Но в главной роли была наша бедная бабушка. Мест не хватало, многие стояли в проходах, отставным офицерам принесли приставные стулья. От них несло антисемитизмом и тройным одеколоном. Их жены сидели в первых рядах и в ожидании начала с треском разворачивали шоколадки. Они кусали жадно, хотя только что поужинали.

В зале была атмосфера премьеры: полковники махали фуражками своим женам, жены — платочками — пенсионерам, пенсионеры — дворникам, а дворники — полковникам и т. д. Круговорот воды в природе.

Полковничьи мундиры были отутюжены, начищены, и с собрания можно было идти прямо на Красную Площадь или в бой — куда Генералиссимус прикажет…