Александр Шаргородский - Сказка Гоцци

Он схватил Антона за руку и потянул на улицу.

— Сейчас ты увидишь цену себе.

Он поставил его на углу, протянул гобой.

— Дуй!

— Зачем?

Шмуклер сорвал шляру с головы одной из красавиц и бросил ее к ногам Гоца.

— Играйте, маэстро!

Он кинул в шляпу десять франков.

— Играйте, маэстро, и ослепляйте парижан вашей музыкой. И вы увидите ваше будущее.

И Антон заиграл.

Он играл Вивальди. Тот самый концерт, из сна.

И так хорошо, что даже Шмуклер прослезился. И даже его полуголые девицы. Но люди шли мимо, не останавливаясь, куда-то торопясь и спеша.

Может, за билетами на его концерт.

Когда Антон кончил — Шмуклер и Айсурович устроили овацию. Девицы лобызали его. В шляпе лежало десять франков.

— Шмуклер прав, — протянул Айсурович, глядя на жалкую монету.

— Не слушай его, Антохер, — завопил Шмуклер, — ты играл, как молодой Бог! И я не отпущу тебя в это болото! Идем!

— Куда? — спросил Гоц.

— В полицию. Тут за углом участок.

— Прямо сейчас?!!

— Ты мало ждал?

— Но я еще не созрел, — растерялся Гоц.

— Сорок лет плюют в лицо — и он еще не созрел!

Они подхватили его под локти и поволокли в участок.

— Я не созрел, — отбивался он, — дайте подумать…

Участок оказался закрыт. Полицейские бастовали. И они пошли пить! И пили всю ночь. И обсуждали, как остаться со скандалом. Они думали над чем-нибудь грандиозным. К утру было решено, что Гоц на завтрашнем концерте в зале Плейель вместо Вивальди исполнит государственный гимн Израиля!

— Вот это будет бомба, — сказал Шмуклер.

— Во всяком случае работа в Израиле тебе будет обеспечена, — заметил Айсурович.

Гоц задумался.

— Может, мне на всякий случай сыграть тогда и гимн Франции? — поинтересовался он.

— Это не скандал! — ответил Шмуклер, — из всех гимнов только гимн Израиля — это скандал!

Антон взял гобой, и в первых лучах парижского утра понеслись звуки «Атиквы». Последние пары танцевали под гимн…

На репетицию он опоздал.

Лысина Вайнштейна пылала.

— Где вы были? — строго спросил тот.

— Я разучивал гимн, — ответил Гоц.

Никогда он еще не затыкал так пасть Вайнштейну. Тот молчал до обеда… И весь концерт неотрывно смотрел на Антона и приторно улыбался.

«Атикву» Гоц так и не сыграл. Он не любил скандалов…

После концерта, еще не остывших, их посадили в автобус.

Через окно Антон видел, как метались Шмуклер и Айсурович и делали ему какие-то знаки.

— Швейцарцы? — ухмыльнулся Вайнштейн.

— Любители классической музыки, — развел руками Гоц.

Утром они въезжали в Рим.

Привет, Тит. Чао, Веспасиан. Салют, Феллини.

Слева поплыл Колизей.

— Лучше умереть здесь гладиатором, — подумал Гоц, — чем концертмейстером там.

Там ему не хотелось жить, но больше всего он не желал там умереть. Здесь, под пиниями, даже это было не страшно…

— Буонджорно, Италия, — запел он, — буонджорно, Мария!

Это была модная песенка.

Когда он въезжал в эту страну, на душе всегда становилось удивительно спокойно — от красных стен, от зеленых ставен, от неба и арок. Здесь все пахло. Запах истории мешался с запахом хвои, и сердце его начинало насвистывать пастораль.

Он понял, что само Провидение не дало ему остаться во Франции и что его земля бежит сейчас под колесами.

Камни Терм Каракаллы горели в римской жаре, казалось, площадь Испании расплавилась и плыла по Тибру, а они сидели на античной сцене в зимних фраках и играли Вивальди.

Гоца всегда это бесило — фрак в любую погоду!

А Вивальди, если хотите, надо было играть в пастушечьем костюме, на лужайке. Но разве советский музыкант мог появиться в пастушечьем наряде? И они, как бараны, пыхтели во фраках.

Когда ему дадут убежище, — подумал Гоц, — он будет играть на гобое в рубашечке с открытым воротом и короткими рукавами.

Рим не только рукоплескал. Он ликовал. Он кричал. В зале творилось такое, будто они были не музыканты, а гладиаторы, и он гобоем прибил льва. Пышность банкета напоминала времена Цезаря, до того, как его прикончил Брут. С ним чокался потомок Борджия. Тряс руку Карло Понти. Его бывшая жена. И, наконец, опять кто-то чмокнул в лоб. Он вздрогнул — это был крестный отец Каморры, неаполитанской мафии, специально прибывший на концерт на белоснежной яхте.

И вновь ударило шампанское. На этот раз итальянское.

Снова до боли захотелось убежища.

Ничто иное, как шампанское, почему-то толкало его к этому акту. Он начал думать, к кому бы обратиться, но пока искал — все нужные смылись. Крестный умчался назад, к Санта-Лючии, Понти — к молодой жене, его бывшая жена — к детям в Швейцарию, и остались одни постные лица солистов государственного оркестра.

Вайнштейн говорил опять что-то насчет бутербродов, вина, завтрашней репетиции и языка за зубами.

Гоцу захотелось опустить свой гобой на лысину Вайнштейна, но что мог сделать хрупкий старинный инструмент с хорошо забетонированной головой.

И Гоц впервые пожалел, что не играет на контрабасе…

— Прошу не опаздывать! — добавил Вайнштейн и выразительно посмотрел на Антона.

— Хорошо, — ответил Гоц, — я не опоздаю.

Он одернул фрак, взял инструмент и пошел в Квестуру.

Он даже не думал, что идет просить убежище. Он просто уходил от коллектива, от лысины Вайштейна. Он думал, что завтра он не придет ни в десять, ни в пять минут одиннадцатого, ни в одиннадцать! А в полдень он позвонит.

— Я задерживаюсь, — скажет он ему.

— Где? — услышит он хайский вопль Вайнштейна. — Где?!!

— В Италии, — ответит он. И добавит: — Чао!

Гоц шел по Риму, по виа Кондотти, и думал, что вот, через минут двадцать этот город станет его, и он станет Антонио, Антонио Гоцци, и это будет сказка. Он будет учить язык Петрарки, свободно сидеть в шумных пиццериях, играть этим добрым людям Вивальди, просто так, от доброты сердечной, будет пить «Фраскатти» и любить смуглых синьорин, которые никогда не будут от него уходить. И куда — к Бергеру!!!

Гоц чувствовал, как наливались его мускулы, увеличивался рост, расправлялись плечи, голубели глаза, белела кожа и он ощущал себя человеком Возрождения, восставшим рабом!

А может, Моисеем или Давидом. Или Ночью с гробницы Медичи!

Во всяком случае, он чувствовал, что его вылепил Микельанджело Буонаротти. И он, Гоц, был лучшим из его творений!

Так он вошел в Квестуру.

— Буонджорно, Италия, — поздоровался он с полицейским.

Полицейский положил руку на пистолет.

— Скузи, — сказал он.

— Буонджорно, Мария, — улыбнулся Антон.

Полицейский несколько отступил.

— Вы кто? — спросил он.

— Гобоист, — ответил Гоц.

Полицейскийц не понял. Он знал все о «Красных бригадах», о «Прима линеа», о баскских террористах. О гобоистах он ничего не слышал.