Эльмира Нетесова - Колымское эхо

Они делились опытом, что-то советовали. Го­товили, убирали, стирали, не давая Варе при­коснуться ни к чему.

— Ты не трепыхайся, вынашивай малыша, рожай его, а все остальное сделаем без тебя,— говорила Ирка.

— Нет, вот когда я рожала, свекровь запря­гала меня, как ломовую лошадь. Я работала до последнего дня. А свекруха подгоняла:

— Давай, крутись шустрей, родишь легче!

— И, правда, сына едва успели в пеленку поймать. Во, торопыга мой малец,— хвалилась женщина.

— Послушай, Игорь, а ты помнишь свою мать? — спросил Евменович.

— Смутно, но помню. Она всегда что-то де­лала, крутилась на одной ноге. То полы моет, то картошку чистит, корову доит, у печки возится, распрямившуюся и не видел. Даже в койке, свер­нувшись калачиком, спала.

— А чего ты об этом спросил?

— Мы часто матерей забываем. И я свою тоже. Зато когда их не станет...

— Моей уже давно нет.

— От чего умерла?

— Рак скрутил.

— А мою сердце подвело. В один миг ушла. Мы даже не поняли и не поверили.

— Я свою как теперь помню.

— А мне знаешь, что кажется, в душе чело­века тогда наступает Колыма, когда он теряет самого дорогого человека. Какого до смерти не забыть. Вот у меня такое случилось, когда умер­ла мать. До сих пор не забуду. Это неправда, что время лечит. Оно глушит боль, но не более того. Отца я не так помню. А и то больно. Знаю, что без вины убит. И в том твоя вина есть. Не отрицай. Это ты оставил меня и всех нас без хлеба. Я уж не говорю о прочем. Ты обокрал и ограбил, отнял у меня детство. Как смогу про­стить такое, как забыть? Нет, Игорь, то не просто беда, это горе, какое не продышать. И простить, забыть все — нереально.

— Сашка, мне приказали. Ну, был бы на моем месте другой, тебе было бы легче?

— Нет! Но с ним бы не сидел за одним столом.

— Хорошо, я уйду, чтоб не давить тебе на нервы.

— А куда пойдешь из своей квартиры? На Колыму? Там ты перед всеми виноват. Кто тебя простит там? Не тешь себя пустыми надежда­ми. Отнятая жизнь дороже прощения. И не лу­кавь. У каждого погибшего осталась родня. Ты ее спроси!

— Колыма большая, всех не спросишь.

— Не верь пустым словам. Пока горе сидит в сердце, в нем живет Колыма. А ее извине­нием не оживить.

— Знаю, Сашка. Но что мне делать?

— Реже напоминать о Колыме. Забыть о ней и гасить эту память в других сердцах.

— А знаешь, Варя добрее тебя. Она забыла и простила. Да и не только она. Вон девчонки — ее подружки, их мужья, соседи Вари, да тот же Аслан. Разве они не такие же люди, или мень­ше пережили? Ну, скажи, чего хочешь, чего до­биваешься от меня?

— Я уже ничего не хочу. Ты и так наказан самой крутой мерой. От тебя все отворачивают­ся и презирают. Разве ты этого не замечаешь. У тебя нет главного — уважения. Ты продал свое имя за должность. А чего она стоила? Ты и сам ею не дорожил.

— Сашка, она мне стоила жизни. Ты тоже не любишь свою работу. Но корпишь, делаешь, хотя она не дается, ты ломаешь себя и делаешь все через силу, разве я не вижу?

— Ты знаешь, мне так спокойно было на Ко­лыме без ваших моралей и нравоучений. Я там был простым мужиком, где меня никто не знал.

Разве что волки. Так их совсем не интересова­ла моя должность. Но как часто та волчья стая напоминает мне человечью свору. Той дай уку­сить побольше. И чем сильнее достанет, тем больше радости. Это особенность звериной натуры, потому, удивляться нечего.

— А ты не такой? — прищурился Иванов.

— Нас Колыма разделила трассой. А пото­му, мы очень разные. Были умирающие, какие верили, что прожили жизнь не зря и умирают не впустую, а есть и те, что выйдя с Колымы, все равно хнычут. Им всего мало. Даже того что выжили. Им, что ни дай, все плохо. И во всем виноваты Бондарев, Колыма, еще сотни других, но не реальные виновники, такие как Ленин, Сталин, какие использовали нас, как мишень или щит. Им наплевать, сколько нас убьют, лишь бы уцелеть самим. К сожалению и ты мыслишь эти­ми же категориями. Не хочешь задуматься и коп­нуть глубже. А ведь помнишь ту землянку и про­стынный плакат на ней «Слава великому Ста­лину!». А разве не по его слову их притащили сюда? А славят, несмотря на холод и голод. Потом хоронили всем миром. Ехали, давились в поездах, никто их не заставлял, как и не вы­нуждали весь народ плакать. Попробуй теперь заставь это сделать по нынешним. Хоть луком глаза натри, ничего не получится. Или вели в бою закрыть грудью пулемет. Он сначала стра­ховку сторгует, выговорит себе квартиру и дачу, всем правнукам бесплатное обучение в ВУЗах и ляжет на пулемет не грудью, а спиною, чтоб видеть, как выполняются договоренности. Теперь уже нет дураков. И за голую идею никого ни на что не уговоришь.

— А тогда были субботники, демонстрации и палкой на них не собирали люд.

— Это только мне не вешай на уши,— взбрыкнул Евменыч.

— Но плакать по Сталину не заставляли в день похорон. И снижения цен были. И за на­грады фронтовикам платили.

— Ну и миллионы на Колыме полегли. Руки дармовые, что скрывать, а гибли пачками. Кто их посчитал. До сих пор их количество неиз­вестно. Много и все на том. А ведь это жизни...

— Кто пошел бы в бой за Ельцина? Ну, разве какой-нибудь психопат. Или за углублен­ного Горбачева? Да никто их имени не вспом­нит через пяток лет. А за Сталина в бой шли и погибали, с ним немцу шею свернули, ато­му сделали. С ним из разрухи и голода вы­лезли. А эти чем отличились? Налогами, по­борами, взятками? Нет, по мне правильно как тогда было. Политбюро годами на своих местах сидело. Всяк за свое отвечал головой. Не ме­нялись законы, как карты в колоде. Не стоили лекарства дороже пенсии. Не была медицина и обучение платными. Ведь для своей страны специалистов готовили. А теперь что происхо­дит? Даже школьную форму отменили. Ходят в школу как на маскарад. Да при Сталине за такое!

— На Колыму? — прищурился Евменыч.

— А я ее козлами марать не стал бы. Для меня Колыма чиста! Там невинные!

— О-о! Сам признал!

— А я и не отрицал. В любой работе есть свой сбой. Но нельзя огульно чернить все. От­бор нужен, разумный и честный, чтоб не блу­дил человек по жизни, как в потемках. И ни­когда не забывал, зачем и кем произведен на этот свет. Богом, а не обезьяной! С этим со­гласятся все. Тогда всяк себя уважать начнет снова.

Игорь Павлович работал в газете, сколько по­зволили нервы и терпение. Он уже давно не обращал внимание на язвительные замечания сотрудников редакции.

До глубокой ночи в его окне горел свет, и никто не знал, чем занят человек в такое по­зднее время. Он пишет или спит при свете, стро­или догадки досужие языки. Бондарев на эти вопросы не отвечал, словно не слышал их.

Иногда, когда на улицах поселка становилось совсем темно и пусто, он выходил из дома со­всем один. Шел куда-нибудь без цели, гулял, дышал ночным воздухом, не рискуя нарваться на случайного встречного. Он даже напевал. Ему никто не мешал, и Бондарев был счастлив в своем одиночестве. Оно его не угнетало. Но порою, замедлив шаг, присаживался на чью-то скамью, курил, сидел долго, думал о чем-то своем. Домой идти не хотелось, и человек по- своему коротал время.