Дональд Стюарт - Современная австралийская новелла

— Вообще-то, ни из какого. Я еще в школу хожу.

Руки с налипшими на них обрезками салата застыли в воздухе.

— Это надо же, детка, а сколько тебе лет?

— Шестнадцать. Но вот-вот исполнится семнадцать.

— Надо же, детка, а твоим родителям известно, где ты?

— Нет… Ну, не совсем…

Из освещенного холодильника, где орудовала Мардж, отдирая примерзшую формочку с кубиками льда, донеслось что-то невнятное. Потом, поливая теплой водой перевернутую форму, Мардж спросила:

— А у тебя хоть есть где переночевать?

Об этом школьница не позаботилась заранее и теперь, столкнувшись лицом к лицу с действительностью, растерялась.

— Можешь переночевать тут, если хочешь, — предложила Мардж. — Эта орава, видимо, собирается пробыть здесь всю ночь, так что располагайся, где найдешь место.

Наутро, в понедельник, ее разбудило солнце — оно жгло веки, и спальный мешок увлажнился от его тепла. Девушка открыла глаза и сквозь ребристую черную ограду балкона стала отрешенно смотреть на пробегавшие внизу машины. Прямо перед нею четко обозначилось горлышко коричневатой бутылки из-под пива, потом она обнаружила, что рядом спит какой-то человек. При мысли о том, что Джон совсем близко, в каких-нибудь двух кварталах отсюда, у нее потеплело на душе. Ей представилось: вот он идет мимо красивых старых домов — босой, волосы спутаны ветром… Она села и увидела вокруг еще несколько спящих. Балкон потрескивал под тяжестью их тел, на подоконнике стояли перевернутые стаканы. Осторожно переступая через чьи-то ноги и руки, девушка спустилась вниз. Теперь звук в проигрывателе был приглушен, но он все еще извергал пульсирующие ритмы. В кухне что-то жарили, и от этого запаха ее пустой желудок так и подпрыгнул. Радостное волнение охватило ее, когда она выбралась из дома и бросила последний взгляд на распростертые под солнцем тела. Чугунная черная калитка бесшумно закрылась за нею.

Дом, где жил Джон, оказался большой, с узким аккуратным газончиком впереди, на котором то тут, то там доблестно высились цветы-одиночки.

Удар старенького дверного молотка эхом отозвался во всем доме; залаял щенок, стараясь просунуть нос под входную дверь. Но на шум никто не вышел. Снова раздался глухой удар молотка по дереву, и щенок стал отчаянно скрестись о коврик.

На сей раз в коридоре послышалось шлепанье ног, и дверь с силой распахнулась. Каштановая грива вывалилась наружу.

— Здорово, — сказал гривастый.

— Привет. Здесь живет Джон?

Не дав ей больше сказать ни единого слова, гривастый повернулся и пошел по коридору. Постучал в какую-то дверь.

— Вали отсюда и не возникай, — донесся изнутри низкий голос.

— Тебя тут спрашивают, тупарь.

— Кто?

— А я почем знаю?

— Ладно, обожди.

Гривастый повернулся к стоявшей на крыльце девушке и кивком предложил ей войти. В доме пахло затхлостью — казалось, и воздуху, чтобы проникнуть сюда, требуется особое разрешение. Дверь комнаты отворилась… и грянуло молчание. Грянуло, словно гром. Джон напряженно морщился, явно не узнавая ее, потом в смущении отбросил волосы со лба.

— Чем могу быть полезен? — последовал вопрос.

Девушке вдруг стало как-то зябко. Она чуть опустила глаза. Опершись о полуоткрытую дверь, Джон одной рукой поддерживал пижамные штаны, а другой накинутый на плечи темный вязаный жакет, который был мал ему размера на два. Он прочистил горло.

— Слушай, лапочка, что тебе надо?

Девушка взяла в руки пластинку, которую до тех пор держала под мышкой, и молча протянула ему. Он бросил взгляд на конверт.

— На что это?

— Тебе.

— «Военный реквием» Бриттена?

— Ты сказал, у тебя его нет.

— Разве? — Он удивленно поднял брови. — Когда ж я это сказал?

— На фестивале искусств в Канберре, — ответила она тихо.

— О, черт! Теперь я тебя вспомнил. Что ж ты сразу не сказала? — Он положил руки ей на плечи и заглянул в лицо. — Конечно, я тебя помню. — От рук его исходило живое тепло, но в голосе особого тепла не было. — Входи же, входи.

Дверь широко распахнулась, и она вошла в темную комнату. Стены были увешаны огромными плакатами, с которых смотрели изображенные во весь рост знаменитости; освещавшая их свеча догорала. Он знаком предложил ей сесть в низкое плетеное кресло с самодельными подушками, а сам опустился на тюфяк, разостланный прямо на полу.

— Так что же ты поделывала все это время? — спросил он.

— Сдала экзамены в школе, на тот год меня назначили старостой… — начала было она, но недоговорила: женский голос, злобный и сиплый, стал ее передразнивать:

— …«Я сдала все экзамены, Джонни, и я любимица нашей училки…»

— Заткнись, Энн! — прошипел Джон.

Но голос не унимался:

— Бог ты мой, и откуда такая взялась — что за смущение, что за наивность! — И Энн, приподнявшись на тюфяке, уставилась на понурившуюся девушку в кресле. Некоторое время они смотрели друг на друга.

— Джонни, малюточка, твой выбор становится раз от разу все хуже, — плачущим голосом объявила Энн. Джон приблизил лицо к лицу Энн и зашептал сердито:

— А уж если я выбрал тебя, значит, дальше вообще ехать некуда.

Энн хихикнула и поцеловала его. Поглядев после этого на школьницу, Джон немного смутился. Девушка беспокойно заерзала в кресле.

— Надеюсь, пластинка тебе понравится…

Она осеклась, и Энн снова захихикала.

— Очень понравится, уверен, — подхватил Джон.

— А что за пластинка? — не унимался сиплый голос.

— Заткнись, Энн. Хоть на минутку.

— Так что это все-таки за пластинка? — Теперь вопрос прозвучал еще настойчивей. Энн снова села, взглянула на конверт. — «Военный реквием»? Ведь он у нас есть. И ты его терпеть не можешь. О чем же ты говоришь? Боже мой, Джонни, ты катишься вниз неудержимо.

Джон вскочил и выбежал из комнаты. Девушка и женщина уперлись друг в друга холодным взглядом. Наконец школьница не выдержала, порывисто схватила свой мешок, потом пластинку.

Джон сидел на корточках у входной двери, утренний свет заливал его короткую жесткую бороду. Он закурил сигарету и стал задумчиво смотреть перед собой сквозь проволочную сетку, которой была затянута дверь.

— Слушай-ка, — начал он, глядя под ноги стоящей рядом девушке. — Все, что я тебе тогда говорил, была истинная правда. Ты меня понимаешь? Но обстоятельства и всякое такое могут изменить смысл наших слов.

— Я понимаю.

В голосе девушки была та мягкость, что дается мудростью. Ноги пронесли ее мимо сидящей на корточках фигуры, вынесли на улицу и торопливо зашагали по бетонным дорожкам, зеленым лужайкам, шумным мостовым.

Так она шла, и странное чувство облегчения и вновь обретенной свободы росло в ее сердце.

Проходя по переулку, она услышала негромкую музыку. Посмотрела через дыру в ограде и увидела мальчика лет восьми. Он сидел в высокой траве перед проигрывателем, весь обратившись в слух. Она постучала по ветхой ограде, и он поднял глаза, но проигрывателя не остановил. Потом вдруг вскинулся: