Кристофер Мур - Ящер страсти из бухты грусти

Последние два года бизнес катился под уклон. Казалось, людям больше не хочется нести свои беды в бар. Бывали времена, когда в любой день недели на стойке висело три-четыре парня — они вливали в себя пиво и выливали друг на друга горести, а ненависти к себе в них скапливалось столько, что они готовы были сломать себе позвоночник, только бы не видеть собственного отражения в большом зеркале за стойкой. В любой вечер все табуреты занимали бедолаги, которые ныли, ворчали и скулили ночь напролет, переставая ровно на столько, чтобы спотыкаясь добрести до уборной да скормить лишнюю монету музыкальному автомату, воспроизводившему свою обширную коллекцию гимнов жалости к себе. Уныние помогало продавать алкоголь, а в последние годы уныния стало до обидного мало. В нехватке тоски Мэвис винила процветающую экономику, Вэл Риордан и овощные диеты и боролась с коварными лазутчиками тем, что устраивала «счастливые часы», когда по цене одной жирной мясной закуски можно было купить две (ведь смысл «счастливых часов» именно в том и состоит, чтобы очиститься от счастья, разве нет?), однако преуспела только в том, что прибыль упала вдвое. Если Хвойная Бухта больше не в состоянии производить собственную тоску, ее нужно импортировать. И Мэвис начала искать блюзового певца.

Старый негр был в темных очках, кожаной шляпе и сильно ношенном черном костюме, слишком шерстяном для такой погоды. Поверх гавайской рубашки, на которой отплясывали хулу девчонки без лифчиков, спускались красные подтяжки, а на ногах скрипели ботинки с черно-белыми носами. Негр положил гитарный чехол на стойку и влез на табурет.

Мэвис с подозрением оглядела его и прикурила «Тэрритон-100». Еще девочкой ее научили не доверять черным.

— Чем травиться будешь?

Негр снял шляпу, и полированным орехом заблестела бурая лысина.

— Вино вы тут держите?

Мэвис подбоченилась, шестеренки и поршни защелкали:

— Красное пойло или белое пойло?

— А у пойла появился выбор. Раньше имелся только один букет.

— Красного или белого?

— Какого слаще, сладкая моя.

Мэвис шарахнула стаканом по стойке и наполнила его желтоватой жидкостью из запотевшего кувшина.

— Это будет треха.

Негр протянул руку, массивные острые ногти царапнули поверхность, длинные пальцы изогнулись щупальцами — рука напоминала морскую живность, барахтающуюся в отливе, — и промахнулись дюйма на четыре.

Мэвис воткнула стакан негру в руку:

— Ты слепой?

— Нет, просто тут у вас темень стоит.

— Так сними очки, идиёт.

— Нельзя, мэм. Очки входят в сделку.

— В какую сделку? Только попробуй мне тут карандаши продавать. Терпеть не могу побирушек.

— Я — блюзмен, мэм. Слыхал, вам того и надо.

Мэвис посмотрела на гитарный чехол, на негра в черных очках, на длинные ногти на его правой руке и короткие — на левой, на шишковатые серые мозоли на кончиках пальцев и сказала:

— Могла бы догадаться. А опыт есть?

Старик рассмеялся — смех его зародился в глубине тела, по пути наверх сотряс плечи и вырвался из горла, точно паровоз из тоннеля.

— Сладкая моя, у меня опыта поболе, чем у бродячего борделя. Ни разу пыль не садилась на Сомика Джефферсона — с того самого дня, как Господь Бог уронил его на этот здоровый ком пыли. Сомик — это я и есть.

А руку подает как неженка, — подумала Мэвис, — только пальчики протягивает. Она и сама так делала — пока ей не заменили изъеденные артритом суставы. Старый блюзовый певец с артритом ей без надобности.

— Мне человек до Рождества нужен. Сможешь задержаться, или на тебя пыль сядет?

— Я так полагаю, что немного притормозить не грешно. На Восток возвращаться — так ноги от холода протянешь. — Он обвел взглядом бар, сквозь черные очки пытаясь разобрать что-то в грязи и дыму, а потом повернулся к ней. — Да, я, наверное, смогу себе гастроль немного отодвинуть, если… — Здесь он ухмыльнулся, и Мэвис заметила золотой зуб с выгравированной на нем музыкальной нотой. — …Если деньги будут правильные.

— Получишь комнату, харч и процент с бара. Притащишь клиентуру — заработаешь.

Негр задумался, поскреб щеку — седая щетина заскрипела, точно зубная щетка по рашпилю, — и ответил:

— Нет, сладкая моя, притащите их вы. А стоит им услыхать, как Сомик лабает, они прибегут за добавкой. Так вы какой процент имели в виду?

Мэвис огладила поросль у себя на подбородке, распрямив волосы до полных трех дюймов.

— Сначала мне самой надо услыхать, как ты лабаешь.

Сомик кивнул:

— Это можно.

Он откинул защелки чехла и извлек блеснувший сталью «Нэшнл». Из кармана вытащил спиленное бутылочное горлышко, и оно с вывертом село ему на левый мизинец. Сомик взял аккорд — проверить настройку — и сдвинул боттлнек с квинты на нону. Горлышко затанцевало там высоким протяжным воем.

Мэвис вдруг почудился запах какой-то плесени — или мха, наверное, но влажность в баре изменилась совершенно точно. Она принюхалась и оглянулась. Пятнадцать лет ей не удавалось различить ни единого запаха.

Сомик ухмыльнулся:

— Дельта.

И пустился в двенадцатитактовый блюз: линию баса вел большим пальцем, высокие ноты визжали из-под зажима, он раскачивался на табурете, а неоновая вывеска пива «Курз» над стойкой играла разными красками, отражаясь в его лысине и очках.

Дневные завсегдатаи оторвались от стаканов, на секунду перестали врать, а Ловкач МакКолл даже облажался с прямым на восемь шаров за бильярдным столом в углу, чего раньше почти никогда не делал.

И тут Сомик запел — сначала высоко и томительно, потом ниже и с наждаком в голосе:

И замолчал.

— Ты принят, — сказала Мэвис. Из ящика со льдом она вытянула кувшин белого пойла и плеснула в стакан Сомику. — За счет заведения.

Тут дверь распахнулась, грязь, дым и осадок блюза прорезал солнечный свет, и внутрь вступил Вэнс Макнелли, санитар Пожарной бригады Хвойной Бухты. Он громыхнул рацией о стойку и объявил всем, ни к кому в особенности не обращаясь:

— Знаете чего? Пилигримша повесилась.

По завсегдатаям прокатилась волна тихого бурчания. Сомик определил гитару обратно в чехол и поднес ко рту стакан:

— Ну еще бы — в этом городишке печальный денек начинается рано. Еще бы.

— Еще бы, — эхом отозвалась Мэвис и хмыкнула, точно гиена из нержавеющей стали.

Смертность от депрессии — пятнадцать процентов. Пятнадцать процентов всех пациентов с сильной депрессией лишает себя жизни. Статистика. Жесткие цифры в очень хлипкой науке. Пятнадцать процентов. Покойников.