Эдуардо Бланко-Амор - Современная испанская повесть

V

Внезапно меня охватила ужасная усталость, все тело ломило, и болела голова. Не зпаю, от коньяка ли это, думаю, что нет, скорей измочаленность от целого дпя езды, но вряд ли: ведь если в моем возрасте нельзя себе ничего позволить, то когда же можно? Как бы то ни было, я совсем ослаб и в первом же удобном месте слез с мотоцикла и уселся на землю, а вскоре повалился навзничь.

В поле было прохладно, слышалась песня кузнечиков и цикад, они не умолкают даже в эти часы, и время от времени звезда вспыхивала на небе и скользила вверх и вниз, а потом исчезала. Была почти полная тишина, я слышал собственное дыхание, а если переворачивался ничком — то нечто вроде биения сердца о землю, глубокие, твердые, звучные удары, разносившиеся далеко окрест.

Рядом, по шоссе, изредка проезжали машины с яркими фарами, с веселым гудением моторов и свистом шин, отрывающихся от асфальта на скорости сто двадцать километров в час. В сиянии созвездий вдали можно было различить тень чего‑то похожего на оливковую рощу, и то было знаком, что мои родные края уже близко, хотя в тот момент я предпочел бы увидеть бескрайний виноградник с лозами и крупными гроздьями свежих, сочпых ягод.

Меня клонило ко сну, и я начал мерзнуть, хотя на груди у меня была развернутая «АБЦ». Ох, сказал я себе, какого черта ты тут делаешь, куда едешь, чего ищешь. Я чувствовал себя таким одиноким и так плохо понимал, что со мной происходит, что едва не расплакался, клянусь.

Бар «Копсуладо» в это время наверняка уже закрывают, и я вспомнил девчонок: там всегда можно подцепить какую‑нибудь, получше или похуже. Они подходят к тебе и липнут сами, и это не профессионалки, нет, порядочные Девушки, ха — ха, из хороших семей, а сами вешаются на Шею. Однажды меня приняли за Джонни Фигуру; я был в своих очках, волосы мне подстригли в салоне «Адам и Ева», лак еще держался, и они хорошо пахли, и вот на встречу выбегают девицы, оглушают меня криками и визгом, а я — ну, пользуйся, парень, пользуйся — незаметно щупаю то одну, то другую, а они у меня просят автографы и даже хотят, чтобы я спел, а я: «Спокойно, девушки, это дорого стоит»; танцуем и распиваем «куба — либре», и я уже заарканил брюнеточку, коротышку, но грудь что надо и сама с огоньком, как вдруг появляется настройщик Джонни и начинает петь; мамочка моя, куда мне деваться, но лица не теряю и начинаю хохотать, но тут приходит хозяйка, коротышка, а такая злющая, и дает мне по физиономии, и к тому же мне пришлось заплатить за два джина и чуть ли не заказать им еще.

Теперь я мог бы быть там, там, где шикарные бабы, а не здесь, где ни фига нет. Разыгралось воображение, вот что. Ладно, завтра же закадрю шведку, клянусь своей матерью. Не падай духом, даже здесь слышно, как онн вздыхают. Если ты не приедешь, они умрут от ожидания. Точно! Я также вспоминаю бар «Жужуй — Камагуэй», перед закрытием там и начинается самое интересное: чучело выскакивает из ящика, выигрывает тот, кто первый его прострелит, платит за все компания, бах — бах, от одной мысли чуть не лопаешься. Но туда теперь уже не находишь, там полно бродяг и проходимцев.

Да, спать лучше в кровати. Правда, здесь у мешг обиталище побольше, чем в пансионе, и для меня одного, со смеху помереть можно, и не говори, что тебе не хватает этого свинарника, этого чулана, этой общей берлоги, отвратительной, вонючей, полной миазмов, без единого захудалого окошка наружу. Мне бы не следовало спать, но я знаю, что усну. Только вздремнуть, чуточку. Сон освежит меня и придаст сил, чтобы проглотить дорогу, оставшийся перегон. Ничего, я только немножко посплю. Я должен скоро встать, снова сесть за руль и наверстать все это время. Я проехал изрядный кусок. И все же всегда так, едешь, ж — ж-ж, шестьдесят, шестьдесят, не сдаешься, но в конце глядишь — и как‑то так получается, что едешь уже на тридцати в час, я этого не понимаю, это какая‑то напасть. Будь у меня время, я мог бы свернуть в сторону и повидаться с матерью, до нее не больше тридцати километров, но тридцать туда и тридцать обратно — это шестьдесят, и к тому же время, которое потратишь там, а главное — она, как всегда, начнет плакать: сынок, ты обо мне не вспоминаешь, погляди, как я плоха, в нищете, разве в таком месте можно жить по — человечески, я умру, сын мой, я умру, и в конце концов, раз ты меня даже не слушаешь, лучше не приезжай, ты мне не нужен, ничего не хочу о тебе знать, убирайся.

VI

Что за дурак, я заснул, а в этой жизни нельзя распускать нюни. Где мои шведки, ха — ха, проглочу их с косточками. Вот приеду и уж там, на пляже, когда припекает солнце, попою; но еще не рассвело, я выбрасываю газету, делаю небольшую разминку, подбадриваю «Могучего», снова и снова прибавляя газу, и мы устремляемся вперед и вниз и очень любим друг друга. Шоссе пустынно, и я намерен проехать одним махом две — три тысячи километров, прежде чем остановиться и выпить кофе.

Солнце начинает всходить, проезжаю кипарисовую аллею, что тянется от Санта — Крус‑де — Мудела к кладбищу, пересекая шоссе, ряд торжественных остроконечных теней посреди равнины, и все это — только чтобы проводить нас до могилы; вот гадство, ведь, когда едешь на работу, ты и на тысячу километров в округе не встретишь тенистого места. Еще не вполне рассвело, когда я проезжаю через Альмурадиель, а Деспеньяперрос пересекаю на прямой передаче, прижавшись к левой стороне на крутых поворотах; я знаю, ничего не случится, люди здесь зажиточные и степенные и, как правило, после мессы ходят очень осторожно, не забудем, сегодня ведь воскресенье, для всех, кроме шведок, им‑то уж придется попотеть там, на побережье, ведь еду я, я!.. Никого, ни одной машины, пока из‑за черно — желтых ущелий не покажется солнце, часов в восемь утра, я слышу, как проходит почтовый поезд, перекрывая стуком колес шум реки и гомон птиц, ворон, каркающих на рассвете. Теперь меня опять обгоняют эти сволочи, они сигналят, когда уже почти наезжают на меня и отбрасывают к правому краю, в эту минуту навстречу едет грузовик, что делать: или бери правей, или тебя раздавят, эти типы совсем одурели от бешеной гонки, черт бы ее побрал, ведь ты всегда проигрываешь в ней, как и во всем. Миновав Ла — Каролину, я очутился уже на родной земле, и я радуюсь, сам не знаю почему, все селение благоухает масличными рощами, оливками и оливковым маслом — сладкий проникновенный аромат, густой а кружащий голову. Проезжая, я вижу, указатели направления при въезде в деревню обновили, и сделали новые указатели вдоль дороги, и раскрасили корзины для бумаги и мусорные урны, вот уж бесполезный расход.

Я быстро принял решение, затормозил и вернулся назад на сто — двести метров, вошел в хижину и в пять минут проглотил два стаканчика мансанильи и блюдечко черных маслин, пересыпанных укропом и чебрецом.