Марчин Вроньский - Нецензурное убийство

Когда агенты вышли, Мачеевский вынул перочинный ножик, и они вместе с Крафтом принялись распаковывать «Голос Люблина» за последний год. Зыга начал просматривать газеты с самого свежего номера. Хотя под утро туда наспех вставили заметку о смерти редактора, большая часть газеты, должно быть, готовилась еще при жизни главного. Зыге мало что удалось оттуда узнать.

На первой полосе не было ничего, кроме виньетки и фотографии с подписью: «проф. Эдвард Ахеец»; на месте текста белело пятно цензуры. Чтобы никто перед национальным праздником не поносил правительство и маршала, подобными пятнами пестрела и вторая полоса. В остатке: мелкие объявления, театральная рецензия, программа радио и рассуждения, почему «Уния Люблин» опять не вошла в высшую лигу. Зыга передал газету Крафту и потянулся за следующей.

— О, а это занятно! Ты проворонил! — вдруг рассмеялся Генек. — «Девочка, пробегавшая мимо здания КУЛя [10] Люблинский католический университет. — Примеч. пер. , потеряла молитвенник. Пропажу можно забрать в секретариате редакции».

— Иди ты!.. — буркнул Мачеевский.

— А что? Чем не шпионская шифровка? — Крафт тоже собрался отложить последний «Голос» в сторону, но Зыга внезапно с ехидной улыбочкой забрал у него газету.

— А ты, однако, хороший сыщик, Генек! — похвалил он. — Шпионская шифровка. Военная контрразведка велела докладывать им обо всем подозрительном, вот мы и доложим.

— Не втягивай меня в свои склоки, Зыга. — Крафт отодвинулся вместе со стулом. Он знал, что у Мачеевского с военными какие-то личные счеты, ибо временами его язвительность выходила за привычные рамки соперничества между полицией и армией.

— Какие склоки? — буркнул младший комиссар. — Все вполне официально. Отправлю служебной почтой в конверте с сургучной печатью. И пускай маются.

Время шло к двенадцати, а Мачеевский и Крафт едва добрались до начала июня. Она обнаружили всё — и ничего, газета Биндера нападала практически на всех: от маршала и пана старосты до коммунистов, от люблинских промышленников до эксплуатируемого пролетариата. Не было недели, чтобы ножницы цензора не оставили белого пятна хотя бы на одном номере.

— Пожалуй, Генек, из этого ничего не выйдет. — Зыга швырнул на стол заместителя очередной «Голос». — Из «Экспресса» хотя бы можно чему-то научиться.

— Например?

— «Не экспериментируй, пользуйся презервативами «Олла»». — Мачеевский загоготал, вспомнив рекламу, которая, пока он к ней не привык, смешила его до слез. — Извини, Генек, ты отец, у тебя дети. Может, пойдешь поболтаешь с Томашчиком, не нашел ли он чего, случаем. Тебе он скорее расколется, чем мне.

Крафт несколько удивился: просьба звучала так, будто Зыга хотел от него избавиться. Но почему именно сейчас и с какой целью, этого заместитель угадать не сумел. Впрочем, такой примирительной мины на лице Мачеевского он не видел по меньшей мере год. Может, тот действительно зашел в тупик и ничего не затевал?

— Слушай, Зыга, а что с безопасностью завтрашних торжеств? — спросил Генек.

— Оставь меня в покое, я тебе что, городовой, что ли?! У нас не было ни одного стука о возможных провокациях, выбери пару агентов и запусти в толпу. Лучше тех, что поглупее, хороших жалко. Биндер сейчас важнее, чем празднование независимости.

Как только за Крафтом закрылась дверь, Мачеевский выдвинул ящик и достал дело Тромбича. Сверху лежала машинопись Биндера с рукописной правкой.

Зыга, усмехнувшись, потянулся к аккуратной стопке просмотренных номеров «Голоса», которые заместитель сложил у себя на столе в хронологическом порядке. Вытащил те, что заляпала белым цензура. Еще раз глянул на текст Биндера:

рыба гниет с головы Поэт, педераст и растлитель

Тот, кто посылает сына в школу, ожидает, что учителя, помимо чтения и письма, привьют ему там патриотические и нравственные идеалы. Тот, кто тянется за томиком стихов, ожидает найти в нем волнения и переживания, возвышающие душу. Тот, наконец, кто читает газету, имеет право требовать, чтобы информацию ему поставляли люди, для которых нести истину стоять на страже истины — наивысшее призвание. Тем ужаснее, когда мы обнаруживаем, что некий человек всю жизнь изменял этим трем обязательствам. Как учитель — выбирал жертв своей похоти, как поэт — усыплял бдительность родителей, как журналист — чернил других, не видя бревна в собственном глазу.

Мачеевский сосчитал примерное количество слов и пытался сопоставить их с каким-нибудь из белых пятен цензуры. Лишь одно более или менее соответствовало по размеру, только вот рядом с ним была фотография профессора Ахейца. А значит, либо пасквиль Биндера еще не пошел ни в один номер, либо редактор его значительно сократил. Хотя, с другой стороны, с чего бы цензуре блюсти доброе имя Тромбича? Времена, когда он был любимчиком магистрата, миновали с год назад вместе с роспуском городского совета и назначением правительственного комиссара. Раньше Тромбич заседал в разных комиссиях по культуре и имел влияние на репертуар городского театра. Теперь тихо роптал, как большинство тех, кто мечтал о большей власти в руках городского самоуправления. И судя по программам в газетах, театральный репертуар тоже испортился.

Прежде чем вернулся Крафт — понятное дело, ни с чем, — Мачеевский уничтожил следы своего тайного расследования. Стопка бумаг на столе заместителя лежала нетронутая, как Орлеанская дева, а папка исчезла в ящике. Они не успели обменяться и парой слов, когда сначала со стороны миссионеров, а потом от кафедрального собора и других костелов донесся колокольный звон, а из Краковских ворот — звуки трубы: трубач играл городской хейнал.

Первым пришел самый пунктуальный из агентов Фалневич.

— Докладываю, пан начальник. — Он снял шляпу и вытащил из кармана пальто «Люблинер тогблат». — Здесь заметка о Биндере.

Младший комиссар пробежал взглядом текст на третьей полосе. Идиш настолько напоминал немецкий, что надо было быть либо идиотом, либо зоологическим антисемитом, чтобы ничего не понять. Достаточно только выучить еврейский алфавит. К сожалению, Мачеевский еще не видел полицейского, который дал бы себе труд это сделать. А ведь большинство офицеров так же, как и он, выдержали гимназию, ежедневно истязавшую латынью и греческим.

На сей раз, однако, лингвистические способности Мачеевского мало чем пригодились. В «Тогблате» было всего несколько фраз и никаких комментариев редактора, как будто убийство Биндера произошло где-нибудь в Мексике или в какой другой Родезии. На первой полосе господствовала фотография группки унылых длинноволосых, с пейсами молодых евреев на фоне высшей талмудической школы. Зыга помнил ее открытие в июне — вся полиция тогда целую неделю занималась одним: безопасностью торжеств. Съехались почти пятьдесят тысяч человек, в том числе известнейшие раввины со всего мира и министр Червинский [11] Славомир Червинский (1885–1931) — министр вероисповеданий и общественного просвещения Польши (1921–1931). — Примеч. пер. . Уже тогда младшего комиссара поразил контраст современного здания с толпой в ермолках и лапсердаках. И правильно поразил, потому что порой это были евреи похуже эндеков из католического университета, презирающие не только гоев, но и своих собратьев, говорящих не на иврите, а на идиш.