Ирина Ратушинская - Одесситы

Она встала и подошла к зеркалу. Да, у нее вдохновенное лицо. Подбородок слишком острый, но она потом пополнеет, когда перестанет расти. А зато у нее говорящие глаза. Она читала, что у женщин бывают говорящие глаза, и женщины эти — роковые, даже если у них великоват рот. Она откинула голову и попробовала сделать роковой вид. Вышло, кажется, неплохо. Однако не спать всю ночь у нее не получилось. Она задремала, сама не заметив как, и наутро почувствовала себя пристыженной. А может, это еще не любовь?

Жизненные затруднения обсуждались не на Зинином диванчике, а в комнатке Анны, у Тесленок. Там было потеснее, но, кроме белоснежной, в католическом вкусе, кровати и соснового столика, как раз помещалось восхитительно старомодное, серо-зеленым плюшем обитое кресло, в котором можно было уместиться вдвоем, и даже с ногами. Кресло это стояло вплотную к подоконнику, а за высоким окном шевелился богатырский платан, почти влезая в комнату и совершенно заслоняя скучноватый переулок. От него в комнате летом был зеленый свет, а сейчас голубой, снежный, и, казалось, само кресло покачивалось вместе с ветками этой громадины, или прямо и выросло на одной из веток. Тут, на плече у Анны, можно было поплакать, пожаловаться на судьбу и пожалеть себя, и почему-то нисколечко не было стыдно. Анна умела сочувствовать как никто другой, и все это знали. В классе в шутку называли ее «сестра милосердия», но когда становилось не до шуток — шли к Анне, к ее платану и креслу, которые оба назывались «дедушками» и умели хранить секреты: Анна пришла уже на готовое.

Вот и сейчас, пока Анна нагружала в столовой поднос чаем и печеньем, Римма уютно свернулась в знакомом кресле, и «дедушка» что-то утешительное проскрипел и пробормотал, как будто спросонок. От этого немедленно стало легче, и когда вернулась Анна, Римме все уже казалось возможным: и карьера певицы, и необыкновенная ее любовь. Анна нисколько не удивилась рассказу подруги:

— Я всегда знала, что у тебя будет необыкновенная жизнь, как ни у кого.

— Ты думаешь?

— Конечно, ты сама не видишь, себя вообще никто не видит, но ты, Римма, какая-то особенная. Не зря Юрий Спиридонович так на тебя смотрел, иначе, чем на нас с Зиной. Он же артист, а они такие вещи должны сразу чувствовать.

— Ты думаешь — он иначе смотрел?

— А как же? Ты-то, понятно, волновалась, а я видела. И потом, смотри: мы ведь были там все трое, а ни я, ни Зина не влюбились, хотя он действительно замечательный человек. Конечно, это судьба.

Этот аргумент показался Римме совершенно неоспоримым, и она глубоко вздохнула.

— Мне тоже так показалось. Но что, если он меня не полюбит, а так — заметил, и все?

— Тогда, ничего не поделаешь, у тебя будет несчастная любовь. И ты от нее станешь певицей или еще кем-нибудь, но выдающейся женщиной. А тогда, может быть, он тебя полюбит, да поздно будет.

На этом и порешили. Весь город был к тому времени оклеен афишами о том, что под режиссерством Морфесси будет поставлен акт «Прекрасной Елены» с участием следующих лиц:

Ахилл — Заикин, Калхас — Куприн, Аякс — Жакомино, Менелай — сам Морфесси.

Это было неслыханно, и Одесса заволновалась. Борец, писатель и клоун — все знаменитые, все любимцы города, но — на одной сцене представить их просто невозможно. Впрочем, если режиссер — сам Морфесси. . Сборы были чудовищные, а великодушный режиссер, по чести говоря, не подозревая, кто именно — из всего города — больше всех изнывает от несбыточного желания быть Прекрасной Еленой в этом спектакле, все свое внимание уделил не так репетициям, как попыткам удержать своих развеселившихся друзей от возлияний Бахусу.

Им вся затея казалась чудесным, в одесском духе, озорством: позабавиться на сцене, а заодно пополнить скудную студенческую кассу на несколько тысяч. Один Морфесси чутьем профессионала улавливал призрак скандала в воздухе: легкомыслие легкомыслием, но если зрители будут обижены, дело обернется провалом, а этого город ему не простит. Одессе случалось освистывать и знаменитостей, возомнивших о себе, а середины южане не знают: полный успех или полный разгром.

Театр был полон, приставных кресел не хватило. Не только гимназисты и студенты, но и господа постарше смиренно стояли в проходах. Наша молодая компания вся была здесь. Им попасть на спектакль стоило особых трудов: гимназистам, независимо от возраста, запрещалось посещать публичные зрелища без разрешения от инспектора гимназии. Разрешений же таковых выдавали не больше, чем два в неделю. А в гимназии Бутович считалось, что достаточно и одного — это в театральный-то сезон! Тем не менее даже Владек, который разрешения не получил, каким-то чудом был тут же, надеясь, что в толпе его не заметят. Это было рискованно: добрый старый Нос сам был заядлым театралом, и по вечерам совмещал приятное с полезным: смотрел все, что стоило смотреть в городе, и заодно отлавливал самовольных гимназистов. Это грозило великими неприятностями, даже в выпускном классе. Но, как известно, искусство требует жертв.

На сцене тем временем Куприн — Калхас, великолепно задрапированный, сбился с роли и с величественным видом понес отсебятину. Это заметил не только Морфесси, схватившийся за голову за кулисами, но почувствовал и зал. В наэлектризованной атмосфере переполненного театра довольно было бы одного свистка, чтобы рухнула вся великая авантюра, похоронив под собой репутацию режиссера. Римма стояла ни жива ни мертва. Но тут Куприн улыбнулся — чуть насмешливо, чуть застенчиво, и улыбка эта, почувствовал Морфесси, каким-то образом спасла положение. Куприн все же был кумиром молодежи. Морфесси широко перекрестился и вышел на сцену с чувством, что все сойдет благополучно. Римма была не совсем права, утверждая позже, что «он вытянул на себе весь спектакль». Мало ли какую невнятицу нес жрец, на то он и жрец, в конце концов, но кто видел до этого Куприна в простыне? Под огромным Ахиллом дрожали подмостки, латы ему явно жали в плечах, он поражал воображение своим великолепием — так ли важно, что он больше рычал, чем пел?

Публика осталась в полном восторге. Накопившаяся было энергия бунта излилась в нескончаемых аплодисментах. У Ахилла, раскланивавшегося на овации, лопнула-таки застежка на кавалергардских латах, что вызвало дополнительную радость зала.

Владек на следующий год оказался одним из тех самых студентов, которым помог внести плату за учение неслыханный сбор со спектакля. Окончательно решившая свою судьбу Римма без особых трудов убедила мать и дядю, что ей необходимо учиться пению. К тому времени она была первой ученицей в гимназии, и было бы странно препятствовать девочке учиться, как она хочет. Один только Яков критически относился к «этим сольфеджиям» и не раз срывал домашние упражнения сестры тем, что тянул «мя-я-у!» нота в ноту Римминым голосовым переливам. Приходилось бросать пение и гоняться за увертливым братцем по всем трем комнатам. Яков любил эти погони, и на таких условиях соглашался мириться с надоевшей ему в доме музыкой.