Ирина Ратушинская - Одесситы

Теперь бурка пригодилась, для горных ночевок. Мама Анну так маленькую укладывала, в одеяло: на одно крыло лечь, другим укрыться. И теперь — на одно крыло, да седло под голову, да укрыться, и тепло. Бурка бараном пахнет и полынью, сестры научились все полынью посыпать — от блох. А звезды здесь — удивительные, низкие кажутся, огромные, и у каждой свой цвет. Как монпансье в небе подвешено. Моргнешь — вот-вот ресницами заденешь.

Каракалиса оказалась грязной деревней, несколько домов всего можно было назвать домами, да и то… А звучало-то как: штаб-квартира Действующей армии генерала Абациева! Это и был, оказалось, один из тех убогих домов. А госпиталю пришлось палатки разбивать. Электричества тут не было, керосин экономили как могли. И опять были эти ужасные ночи: на палатку по санитару, а сестра на ночь — одна. Это чуть не на двести человек — одна! Уставать — это как входить в холодную воду: раньше страшно кажется, а поплывешь — и холода не чувствуешь. Начинаешь уставать — становится себя жалко, и на все раздражаешься, особенно когда ждешь передышки, и вдруг еще что-то случается. Но знаешь уже, что поплывешь — и пройдет, немножко только потерпеть. А дальше уже легче, и улыбаешься, и тело легкое. Анна уже смирилась с тем, что она — безнадежная эгоистка, и только всеми силами старалась это скрыть. Тут было больше тифозных, чем раненых, и палатки были — по тифам: сыпная, брюшная, возвратная. Три раза в день — инъекции камфары, сыпнякам особенно. А четвертая палата уже для раненых. Раненые не так кричат, а сыпняки — воем воют, в бреду. Санитар Петя тоже заразился, но выходили. Все он плакал в жару, клюквы просил.

Тут была еще одна сестра, Александра, говорили — графиня. Хотя широкая в кости и руки — крестьянской бабе впору. Но вот у кого Анне было учиться! Неизвестно откуда она для Пети клюквенный экстракт раздобыла. Не успел никто оглянуться — она кур развела, так прямо генерала и попросила достать кур. И достал, как миленький. А там и корову: молоко больным.

— Да не дергайте ее сразу, Анна! Видите, нервничает, зажмет молоко. Вы ее по вымечку, по вымечку — ласково гладьте, чтоб добро чувствовала. Ну, милая, давай, давай тепленького… (это уже было — к корове).

У Анны болели руки, даже просыпалась от боли. Кто бы знал, что коров доить — такая работа. А Александра — ничего, только посмеивалась. Говорила: отец посоветовал научиться, у них там в имении. Странные бывают графы. Впрочем, Толстой — тоже граф. Может, родственница? Да нет, босиком не ходит. Так Анна никогда и не узнала, что эта Александра была Толстому — дочь. Ее скоро перевели в Ван, и больше Анна ее не видела.

Непохоже было, чтобы Всероссийский Земский союз хорошенько знал, как распорядиться подвластным ему медицинским персоналом. То туда посылали, то обратно, а большая часть сестер и фельдшеров так и застряла по непонятным причинам в Эривани. Так что Анна не удивилась, когда ее опять потянули в Игдыр, там госпиталь расширяли.

Миновали уже перевал: она и Петя верхами, а сзади санитар Иващенко с порожними верблюдами. Петя еще слабый был, его отправляли в Эривань на поправку.

— Анна! Смотрите, утро-то какое! Глянуть в небо — ангелов увидишь! Вы видите, Анна? — радовался Петя. Выздоравливающие все на детей похожи. Может, он и вправду видел ангелов…

Раньше Анна увидела, как он схватился за грудь и повалился с коня, а потом уже услышала выстрел.

— Курды! Анна, вперед, я прикрою! — закричал Иващенко, и опять были выстрелы, и он кричать перестал. Анна дала шенкеля: выручай, голубка!

Но настигали, и не стреляли по ней, а топот все ближе. Анна оглянулась: четверо. В чалмах. Да-да, ведь курды — в чалмах. Догонят, не уйти. Мамочка! Мамочка, прости! Цианистый калий был не запаян в пробирке, но плотно пригнанную пробку не было времени вытаскивать. Хрустнуло стекло на зубах, и Анна судорожно глотнула.

Ее выхватило из седла со страшной, грубой силой и кинуло лицом вниз. Что-то било снизу по животу, и у Анны началась неудержимая рвота. Потом не стало, чем дышать, и ее понесло по кругу — направо и вверх.

Четверо остановились: добыча оказалась порченая. Тот, что кинул Анну поперек седла, брезгливо и опасливо утирал с колена кровавую слизь. А эту шайтан-бабу в шароварах все било судорогами, и рвало, и рвало. Тьфу, нечисть!

— Сестрица! Слышь, сестрица!

Открывать глаза было ужасно трудно: как это делается? Нет, не получается. Да и какая разница, раз она уже умерла?

Но лицо над ней было в такой корявой щетине, и такое безусловно русское, что она сообразила: нет, это еще тут. Солдат. Наш солдат.

— Сестрица, слышь, ты живая?

— Живая, глянь! Моргает. Обмерла, что ль, со страху? Замурзанная ж какая!

— То ее выворотило. Может, непорожняя. С ихней сестрой бывает. Дай-ка, Митрич, фляжку.

Опомнилась Анна уже в Игдыре. Теперь она лежала на госпитальной койке, и на ней было серое грубое одеяло. Уместно: несмотря на жару, ее бил озноб.

— Ну-с, сударыня, как мы себя чувствуем? — присел к ее койке знакомый врач Малинин.

— Ни-чего. Холодно только. Доктор, но этого же не может быть!

— Согласен, невероятно. Вам повезло — как одной на тысячу! Чтобы курды стояли на дороге, а не унеслись сразу… И чтобы нашим понадобилось как раз тогда везти колеса в ремонт… Счастлив ваш Бог. Может, вам будет приятно знать, что троих ваших курдов убили, а один — раненый — тут же в госпитале. Военнопленный, мерзавец такой. Я из него пулю вынимал.

— Не то, доктор… Я ведь — цианистый калий приняла.

— Те-те-те… Вот откуда у нас и судороги. Но это как раз менее удивительно. Все вы, сестры, верите в цианистый калий, как в Господа Бога. А между тем, он в при высокой температуре разлагается. Пробирка была запаянная?

— Нет, но с притертой пробкой.

— Ну вот, ну вот… Плюсуйте жару: небось, все лето его протаскали? Да еще и кинули вас поперек седла, пока сглотнуть не успели. Естественно, рвота — и вот мы обошлись легким испугом, всем на радость.

— Получается, он так ненадежен?

— А вы бы чего хотели? Стопроцентной надежности не бывает. Про Сараевское дело читали? Там — похожая история: стрелявший принял его, голубчика, а и не помер. Попал в руки полиции. А вы теперь — в мои. Под мой арест до полного выздоровления. Могу порадовать: последствий не будет. Ну, мышцы поболят с недельку — и будете как новенькая.

— Доктор… А Петя?

— Петя — что ж… Ему уже не помочь было. Навылет, и артерию перебили. Ну-ну, детка… ну не надо… все там будем. А впрочем — поплачьте, это хорошо после такой передряги. Я к вам кого-нибудь из сестер пришлю.

Когда Анна окрепла, ее отправили в Тифлис. На поправку. Дико было снова видеть электрические уличные фонари, магазины, принять горячую ванну, и даже купить платье. То, что у нее было, висело теперь на ней складками. В Тифлисе ей было ждать нового назначения, а пока она оказалась вдруг безо всяких обязанностей. Это было невероятно: спать, сколько хочешь. Она уж и выспалась, но ей казалось бессмысленным расточительством просыпаться, когда не будят, и она старалась снова заснуть. Она отправила родителям бодрое письмо, конечно, без описаний своих приключений: про замечательный здешний климат, фрукты и целебные источники.