Ирина Ратушинская - Одесситы

Ванда Казимировна повздыхала над ним: Анна перестаралась, и письмо вышло уж слишком веселое. Похоже, что девочке трудно приходится. Но, слава Богу, она хоть не заразилась малярией в этих жутких краях. И тифом не болела, раз пишет про косы… Умница, что не срезала. А фотографии нет — ох, неспроста! Как же она выглядит, что не прислала карточку, Тифлис все же цивилизованный город, могла бы сфотографироваться… Ну, да слава Тебе, Господи, что жива! А Владечек все не пишет…

Но известие про Владека пришло менее обычным путем. В один прекрасный день после мессы ксендз кивнул ей задержаться, и у нее почему-то обмерло сердце.

— Пани Тесленко, у меня для вас новости. Не спрашивайте, откуда я знаю, но это точно. Владек жив и здоров. Он просил передать вам привет и просьбу о благословении, но писать пока не может. Он остался в Польше.

— Как? Под немцами?

— В Польше, дочь моя, все другие народы временны, кроме поляков. Вас удивляет, что он попал в Польшу и почувствовал себя на родине? Также его осенила благодать Господня, и он перешел в лоно нашей святой Церкви. Наияснейший пан Езус услышал ваши материнские молитвы.

Ванда Казимировна взглянула туда, куда смотрел ксендз: на темных подпотолочных ангелов. Она машинально перекрестилась похолодевшими пальцами.

— Скажите, пан отец, там… очень опасно?

— Его миновали большие опасности, пани Тесленко. И минуют впредь. Такие как он нужны Польше. Война не навеки, и немцы не навеки. Теперь у Польши будет новая история, и он будет среди тех, кто начнет ее делать. Передать ли ему ваше прощение и благословение?

— Да, да, пан отец… да будет над ним благодать Господня, и милость Его во веки веков. Вы что-нибудь еще можете про него сказать?

— Да, еще одно. Он женился — там, в Польше. На какой-то русской паненке, но венчался в лоне нашей Церкви. Она вскоре умерла, они почти не жили вместе.

— Владек — женился? Господи, да на ком?

— Мне не сказали имени. Она ведь умерла, так что про нее ничего не известно. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа…

Он благословил Ванду Казимировну и отпустил ее. Только оказавшись под сырым декабрьским снегом, она впервые подумала, как сказать об этом мужу.

У Марии Васильевны самой дорогой вещью был в зеленую краску выкрашенный сундучок, с выпуклыми медными уголками. Там она хранила венчальные свечи, крестильные рубашечки детей, первые их срезанные локоны, желтоватые, с фигурно вырезанным краем, фотокарточки их: Павел в платьице, Зина на пони, Марина и Зина с куклами, Максим — матросом, пятилетний. Там же была папка с их детскими рисунками, а теперь и еще одна — с письмами. Письмо Павла о награждении его Георгиевским крестом за спасение командира и о производстве в офицеры она теперь держала там же, но отдельно от прочих, перевязанное черно-оранжевой полосатой лентой. Чтобы сразу найти.

Вволю поплакав и порадовавшись, она теперь читала его всем гостям, иногда — забывая — во второй и третий раз. Попытку Даши завладеть письмом она мягко, но решительно отмела. Да и зачем ей, неграмотной? Даша обижалась недолго. Марина — великий дипломат — не могла видеть, как кто-нибудь дуется, и решала все проблемы на свой манер: вихрь поцелуев и смех, которым нельзя было не заразиться.

Почему же за такую храбрость — вдруг солдатский? Юре Нежданову офицерский дали, второй степени, за какой-то зарядный ящик… — поначалу поделилась Мария Васильевна с мужем своей обидой. Но он только рассмеялся:

Маша, мой ангел, до чего ты все же женщина! Где вам в орденах разбираться! Солдатский Георгий — самая высшая награда, да будет тебе известно. Офицерские ему и в подметки не годятся, и для офицера нет высшей чести, чем получить Георгия — солдатского. Но это только по рекомендации общего собрания полка, с солдатами вместе. Юра бы с Павликом поменялся, уверяю тебя.

Теперь Мария Васильевна горделиво подчеркивала всем: не простой Георгий, солдатский. Настроения в ее салоне теперь изменились, с довоенных крайне-либеральных в умеренно патриотические. Что означало: ругать сколько душе угодно всех министров и все окружение царя, но в войне до победного конца и в доблести нашей армии — не сметь сомневаться. Строго говоря, Петровым следовало бы сократиться в отношении своих вечеров. Состояние, и без того небольшое, с обесцениванием рубля могло превратиться в ничто. А с продуктами все труднее, в Питере уже по карточкам, да и у нас скоро будет. До гостей ли тут? Но после утренней пытки газетами — хоть вечером они могли себе позволить расслабиться со старыми знакомыми?

Пытка эта теперь была: списки убитых офицеров.

Петров!

Петров!

Петров! — хлестало теперь по глазам Марию Васильевну каждый день с газетных листов. И каждый раз надо было убеждаться по именам и номерам полков, что это другие убитые Петровы, не Павлик. Такая распространенная фамилия. Кто в России попадается чаще Петровых? Ивановы только разве. Над этими списками других Петровых Мария Васильевна никогда не могла удержать слез. А сколько ж еще Петровых — солдат… Умом родители понимали, что с производством в прапорщики, а вскоре и со следующим — для мальчика не больше риска, чем было прежде. Но теперь риск этот был так нагляден: каждый раз — по сердцу. От Зины давно не было писем, но почему-то они волновались за нее гораздо меньше. Слава Богу — хоть младшие пока дома.

— Маша, голубка, ты не спишь? — Иван Александрович шарил по столику и зажигал свечу: электричества не хотелось. В маленьком свете была видна его голова и раскрытая грудь. Теперь и на груди волосы поседели. Старики мы становимся. А все молодец Иван, даже и седина к лицу. Она прижималась щекой к его руке.

— Иван, правда, с Павликом ничего не случится? У меня такое чувство, что с ним все будет хорошо.

— Да-да, и у меня тоже. Помнишь, как он был маленький и болел скарлатиной, а мы совсем почти не боялись, хоть и было чего. Но — ведь знали заранее, что выздоровеет, а спроси — откуда?

— Да, а помнишь, как ему дворник топорик вытесал из доски, а он с ним спать ложился?

— Уже тогда был вояка…

У обоих старших Петровых теперь часто была бессонница.

Анна обрадовалась, когда за новым назначением надо было ехать в Москву. Значит — скорее всего, на западное направление. Ей было бы тяжело возвращаться в Турцию. Теперь, когда отошла усталость, стало еще хуже: ощущение опоганенности. Потому ли, что только по счастливому случаю не изнасиловали? Что чувствует изнасилованная девушка — она не могла себе представить, и грызла пальцы, когда не удавалось отогнать мысли об этом. Потому ли, что попытка самоубийства оказалось такой мерзкой, унизительной — совсем не так, как она ожидала. Чего, в сущности, она ожидала? Мгновенного действия и достойного конца. Хоть на это человек имеет право? Она знала, что ей будет стыдно увидеться с Малининым и сестрами в Игдыре. Стыд этот, она понимала, бессмыслен, но оттого еще сильнее жгло. И теперь с этим — жить? Так, наверное, чувствуют после операции, когда наркоз отходит.