Ирина Ратушинская - Одесситы

— Ох, развоевалась! Прямо кошка дикая, а я-то думал: у меня одуванчик, а не жена.

— Это ты меня еще не знаешь. И вообще, когда я слышу нытье с обобщениями — мне хочется начать курить, как социалистки.

— Попробуй только!

— А, вот и голос командный появился! Так-то лучше.

Павел рассмеялся и прихватил ее к себе на колени. Каких-то вещей ей не понять, да и он — понимает ли? А вот он себя снова поймал все на том же: переложить на кого-нибудь свои проблемы. Тоскливо ему, тревожно — так и ей пускай будет? Ну уж нет!

Он поцеловал ее в затылок, зарывшись носом в медовые волосы. Одуванчик и есть. Этакий храбрый заяц.

— Ну, Павлик, правда, не фантазируй. Ты же не лошадь и не поэт, чтобы — с фантазиями. Будет время — увидим, что делать.

— Да, да, умница моя.

Они много ходили по городу, несмотря на предупреждения Надежды Семеновны. Она панически боялась беспорядков, и в каждую хлебную очередь шла как на крест.

— На Выборгской вы знаете, что было? Тоже из-за хлеба началось, а потом пристава убили, и разбили трамваи, и завод на Шпалерной стал.

— Надежда Семеновна, ну что поделать: у вас в Питере всегда что-то происходит. А хлеба мы принесем, не волнуйтесь.

А уже и не ходили трамваи, но стрельбы стало поменьше. На Невском шли демонстрации с красными бантами, и никто не разгонял. Солдаты подмигивали демонстрантам: стрелять, мол, не будем.

Солнце проглядывало изредка, но и то было хорошо для этого странного города. И свет-то тут был слегка неживой, музейный, будто снизу или сбоку. Зато он выхватывал то очень живых мальчишек, галдящих на памятнике Александру III, то бородатого, в пенсне оратора на трибуне из перевернутого киоска, то каких-то женщин, хватающих за ноги казачьих коней.

Все это казалось нереальным, и не было даже чувства опасности — видимо, ни у кого. Почему, например, столько детей на улицах? Да, школы закрыты. И вообще все учебные заведения. Куда гимназисту? Ну ясно, на митинг. Там каждый про свое, но кричат, и свистят, и весело. Выпускали же их родители, да и сами были там: все теперь происходило на улицах. И на улицах же можно было узнать новости: возмутился Павловский полк. И Московский — отказался усмирять. Указ о роспуске Думы — а Дума игнорирует, заседает. Не заседает, просто не выпускают их теперь. Революционные войска — прямо к думцам: руководите! Волынский и Литовский полки — с нами!

Не было уже противостояния: армия и народ наконец-то вместе. Тюрьмы — раскрыты, после экстренного заседания Думы. Охранка — разгромлена, и горит Окружной Суд. Началось! началось!

Павел всегда думал, что если революция — то кто-то ей руководит: назначает день, отдает распоряжения. Но явно было, что началось само по себе. Наскоро созданный «Комитет для водворения порядка» — это Дума, «Совет Рабочих депутатов» — социалисты. А власть-то у кого? Да ни у кого, получалось. А царь вообще на фронте, и молчит. К кому же Павлу идти? Возвращаться на фронт? Но главное, это было ясно, совершалось здесь. Он решил разыскать капитана, бывшего где-то у Думы с ротой, но не успел.

Уже назавтра грянуло: царь отрекся. Конец самодержавию! Россия — свободна!

Павел и Анна шли сквозь весеннюю пургу — куда и все, к Думе. Удивительный был день первого марта: снег сквозь солнце. И город стал другим, белым с золотом. Тут же радостная толпа обряжалась в красные флаги и банты. Какая-то курсистка и Павлу нацепила бант, и рядом крикнули:

— Подпоручик с нами!

Павел не успел опомниться, как его уже качали. Весь город превратился будто в школьников, сбежавших с уроков, и Павел чувствовал то же. Двое студентов с треском срывали трехцветные флаги и выдирали из них красную полосу. Тут уж Павла покоробило:

— Стойте, господа! Под этим флагом — воюют!

— Вы не в курсе, подпоручик, теперь новый флаг. Войска присягают новому правительству!

И правда, перед Думой дефилировали военные колонны под красными флагами. Играли оркестры, и «Ура!» катилось волнами по широкой площади. О, Павел знал теперь, где его место! Не тут в толпе, конечно, а в этих революционных войсках. Да, у него свой полк — так он туда и вернется через два дня. Все теперь будет по-новому. И кто бы мог подумать, что из этой озлобленности, всеобщей раздраженности и бессмыслицы — вдруг как чудом родится пьянящее единство всех со всеми? Вот что такое революция: это чудо. Если бы ему сейчас сказали, что отныне люди могут летать, он бы только кивнул головой, но не удивился бы. А немцы? Немцев и при царе уж начали жать, неужели теперь не сладим? Все-то вместе, без старой вражды: солдаты и офицеры. Вот оно, исполнение юношеской клятвы: «всегда быть за народ».

И как счастливо совпало: молодость, и революция, и любовь. Он взглянул в лицо Анны: так ли она чувствует? И таким сиянием его обдало, таким восторгом — да мог ли он сомневаться!

— Павел, это ведь не случайно, что мы в такой день — и вместе?

— Конечно, радость моя, конечно!

— А пошли теперь домой.

— Что ты, детка? Устала?

— Нет. Пошли, я потом скажу. Тут шумно очень.

Павел подавил тень досады: не станет же она капризничать ни с того ни с сего. Может, локоть ей зацепили, вон какая давка, а он не заметил. Она была очень сосредоточенная, пока они шли, и он заволновался.

— Побудь у нас, я быстренько… — это она уже сказала в темном коридоре, и, торопясь, скинула ему на руки пальто.

Через несколько минут, насвежо умытая, она присела — не на колени к нему, как обычно, а в кресло напротив диванчика, и взглянула строго, потемневшими глазами.

— Что ты, голубка? Ну, не тяни!

— Павлик. Я теперь почти не сомневаюсь. Я даже знаю, что это будет мальчик. Вот увидишь.

Анна точно посчитала, когда начнутся роды, и теперь оставались уже дни. А она все жила у Надежды Семеновны и только удивлялась: неужели прошло всего лишь восемь месяцев после отъезда Павла? Нет, уже чуть больше… Но ей казалось — вечность. Если вообще бывает на свете вечность.

Они договорились, что она сразу едет в Одессу. Никакой больше службы: она носит их ребенка. Его дело — мужское, а она теперь будет матерью. Ни даже работы в одесском госпитале. Это Анна охотно пообещала: ее тогда тошнило даже при мысли о больничных запахах. Но уехать из Петрограда оказалось не так просто. Железная дорога была в руках революционных рабочих. И не уедешь. Никак. Ходили только какие-то специальные поезда, с разрешения какого-то комитета. Надежда Семеновна рассказывала, что даже представители Думы, Родзянко и Гучков, не смогли выехать с Николаевского вокзала.

— Курьез, какого не придумаешь! Люди едут не за чем-нибудь, а за отречением царя. А рабочие не дали вагона, и все тут. Еще удивительно, что вообще удалось устроить это отречение. Погодите немного, пусть все уляжется. Сейчас все как осатанели, на улицу страшно выйти.