Ирина Ратушинская - Одесситы

Когда наконец дошла очередь Анны войти в заветную дверь, она и вправду оказалась перед рыхлой женщиной в сиреневом бархатном платье. За ее столом была еще другая дверь, и там, надо полагать, сидел «сам». Женщина сонно посмотрела на Анну:

— Ваши документы?

И вдруг как проснулась. Теперь она не на Анну смотрела, а куда-то за ее головой — нет, на ее голову! Что там? Растрепалась, что ли? Ах нет, сообразила Анна, это же она на шляпку. Всем давно уже было все равно, что с чем носить, а шляпка у Анны была одна — та самая, сиреневая, что они покупали с Павлом. Счастливая же оказалась шляпка: как раз в тон той портьере. Анне никогда еще не приходилось давать взятки, и она не знала, как это делается. Надо что-то говорить? Или нет?

Она молча сняла шляпку и положила на краешек стола. Женщина в портьере глянула с одобрением:

— Парижская?

— Парижская, — солгала Анна с легким сердцем.

Через два дня Надежда Семеновна провожала Анну до самого перрона. Дальше было нельзя: солдаты со штыками. Дальше уже была проверка документов.

— Вы же смотрите, деточка, вы же за ним смотрите, — бормотала старуха, наскоро крестя и Анну, и шаль, и баулы. Она нацеловалась с Олегом и дома, и по дороге. И тут хотела бы, но уже опасно было открывать. И она целовала Анну.

— Берегите себя, берегите… детка моя золотая!

Анна вдруг отчетливо поняла, что уедут они — и она умрет. Одна, в холодной комнате. Квартиры уже не было: на следующий день после обыска Надежду Семеновну «уплотнили», как это теперь называлось. Попросту выставили в бывшую дворницкую, а в квартиру кого-то вселили. И вещи взять не позволили, кроме смены одежды и обуви, да икон:

— Топи теперь, буржуйка, опиумом для народа!

Эта женщина спасла и ее, и ребенка. И теперь, уезжая, Анна ее предает. Чтобы спасти сына. А Надежда Семеновна смотрела радостными глазами: удалось, удалось! Они уезжают, слава Богу, до Украины быстро, а там — и молочко Олежеку, и булочки белые! О себе она уж не горевала: все тут было спокойно и ясно теперь: о чем горевать? Это она от эгоизма мучилась, а опомнилась — и легко. Она вернется в дворницкую — и спать, спать. Хлопотные были дни, уже не будут. Уже волноваться не о ком. Олег завозился под шалью, и Анна, в последний раз поцеловав старуху, пошла к вагону.

— Не оглядывайтесь! Плохая примета! — прошелестело ей вслед.

— Помилуйте, как же с ребенком? Да, я помню, договаривались — но о ребенке речи не было. Я, конечно, люблю детей и все такое, но у нас же труппа! Будут проверять — и из-за него никого не пропустят. Не бывает артисток с детьми, поймите!

Кругленький импресарио до того возбудился, что на мясистом его носу выступили мелкие капельки пота.

— Ну, едем — слава Богу, а дальше я уж сама по себе, — успокоительно отвечала Анна. — Я все понимаю и не претендую…

— Да как же сами, если вы в коллективный пропуск вписаны! Что я скажу — что артистка по дороге потерялась? Ах, эти женщины — никако9вечая, пеленала Олега. Грязные пеленки она надеялась постирать на стоянке снегом. Ведь будут же стоянки, хотя, конечно, лучше чтоб поменьше. А кормить как? Купе набито до отказа, и мужчины… Все же она вынула грудь, накинув на нее и на Олега шаль. Нет, ничего, можно отгородиться.

Труппа тем временем все волновалась.

— Я вообще не знала, Аркадий Ильич, что вы пришлых берете. И я протестую! — возмущалась необъятная Луиза, контральто и комические роли. И я не могу в одном купе с младенцем! Писк, пеленки эти… Это же и ночью не выспишься. Вы обещали условия…

— Луиза, персик! Афродита моей души! Не колыхайтесь. Не выбросить же ей дитя на полотно! Младенец — к счастью. А насчет удобств не беспокойтесь: вам будет такие неудобства, что вы про этого крикунка и думать забудете, — вмешался маленький человечек с подвижным лицом и выпирающими челюстями. Это был куплетист Щелкунов, но его все называли Щелкунчиком, и он охотно отзывался на кличку.

Еще в труппе были Рая — сопрано и чтица, цыганка Груша — роковые роли и предсказание судьбы, и тенор Генрих, он же первый любовник. Труппа называлась «театр новых форм», и, видимо, этим объяснялось, что суфлеров было двое: пожилой адвокатского вида господин и белесый юноша, почти мальчик, робкий до заикания. Эти были явно ни с кем не знакомы, и Анна сообразила, что не она одна тут «пришлая».

Рая и Груша моментально встали на сторону куплетиста:

— Какой хорошенький! А видно, что мальчишечка.

— Дусик! И ямочки на щечках. Идет коза рогатая… Смотри, Груша, смеется! Не волнуйтесь, душечка… вес как зовут? Анна? Анюточка, вы Луизу не слушайте, она у нас скандалистка, но внутри добрая.

— Что значит — скандалистка? — закипела Луиза.

— О несравненная! Хотите — я его усыновлю? — оскалился Щелкунчик.

— И Генрих усыновит, правда, Генрих? Он у нас будет на детских ролях. Ну и что, что говорить не умеет? Пока доберемся — подрастет, или я ничего не понимаю в нынешней жизни, — зловеще добавил он.

Импресарио только развел квадратными ладошками, и у Анны отлегло от души. Ей даже стало весело: она уже начала заражаться атмосферой этого легкомысленного артистического мира.

До Москвы, вопреки предсказаниям Щелкунчика, добрались без затруднений. Два раза поезд останавливался, и приказывали всем вылезать: один раз пришлось по неизвестным причинам пересаживаться на другой, товарный, а во втором случае — просто простояли шесть часов под снежком, сбившись в кучу. Потом позволено было всем залезть обратно. Никто не задавал вопросов, все готовно делали вид, что так и положено. Даже не отворачивались от слепящих фонарей, которыми солдаты светили в лица при проверках документов, и старались не моргать. Время от времени поезд взрывался криками: то в каком-то вагоне поймали вора и спускали его под колеса, то делили места в новых вагонах и выбрасывали чьи-то вещи. Но труппа держалась кучкой, и с ними все-таки было пятеро мужчин, так что кипевшие пассажирские страсти их обтекали.

Под Москвой простояли девять дней на запасных путях: по слухам, грузились воинские эшелоны. Еще были слухи, что большевики бегут из города, но перед уходом всех расстреляют, и говорили, что на Украину теперь никого не выпускают, и многое другое, к чему Анна уже и не прислушивалась. Некоторые слухи рождались на ее глазах. Странно было, что еще находились охотники пугать друг друга. Может, им нужно было, чтобы сосед боялся больше, чем сами они? Но Анна уже не пыталась в этом разобраться. Было ясно, что мир сошел с ума, сдвинулся с места, и всех понесло, как обрывки бумаги, неизвестно куда. В этом безумии работали какие-то сложные системы, и кое-что Анна поняла сразу. Нельзя было задавать вопросов. Никому никаких. В лучшем случае люди пугались и уклонялись от ответов. Но могли придти и в ярость. Нельзя было останавливаться на ком-то взглядом: это вызывало взрыв агрессивности. И нельзя было верить слухам, а то и она сойдет с ума.