Ирина Ратушинская - Одесситы

Наконец их подтянули к вокзалу: тут еще одна пересадка, и проверяют багаж. Заговорили, что и меха будут отбирать, и Луиза спешно отпарывала рукава от своей шубы: потом, если пропустят, можно пришить обратно. К импрессарио рванулись с нескольких сторон молодые и пожилые дамы:

— Голубчик, у вас же реквизит! Провезите — тут совсем чепуха. Стеклярус, клянусь, что стеклярус!

И совали шали и блузки с наспех нашитыми подозрительными камешками. Анна зябко куталась в котиковую шубку Надежды Семеновны. Тесновата шубка, и рукава коротки, а что б они с Олежеком без нее делали? Ну, как-нибудь. Может, еще и не отберут. Олежек легко приспособился к кочевой жизни. Анна ни на минуту не выпускала его из рук, и правильно делала. Уже через несколько часов после выезда из Петрограда поезд резко встал: что-то там было со стрелками. И все, что было на верхних полках — люди и багаж — посыпалось вниз. Кованый сундук какой-то бабы ударил рябого старика по голове и почти начисто снес ухо. Анна перевязала его, как могла.

Олега она приматывала шалью к груди, так он и висел на ней все время. Это сразу дало свои плюсы: она научилась узнавать движения, которые он делал перед тем, как добавить ей еще одну пеленку к стирке. И уже через неделю почти всегда успевала пеленку сэкономить. Проще было выполоскать снегом жестянку из-под консервов, а содержимое можно было выплеснуть прямо из окна на ходу.

— Ах ты мужичок с ноготок! Глянь, Груша, как он струйку пускает! — умилялась Рая. — Стрелком будет!

Артисты, привыкшие к бродячей жизни и быстрым дружбам, уже включили их двоих в свой кружок шуток и семейных отношений. Даже Луиза, узнав, что у Анны с собой из еды только сухари да глыба твердокаменной халвы, совала ей крутые яйца из своих припасов:

— Она еще ломается! А если молоко пропадет — этот пискун нас вообще криком изведет, и так житья нету! — яростно бурлила она и ревниво следила, чтобы Анна съела все до крошки.

Обыскивали прямо в зале, а на проверку багажа покатился импрессарио, и как уж он там договаривался с чекистами, осталось неизвестным. Но договорился, и сияние, исходящее от его лысой головы по возвращении, подтверждало силу его гения:

— Анна, дорогая, как нам повезло! Отойдем на минуточку. Мадам, не напирайте, эта гражданка тут в очереди, моментально вернется!

Они отошли к колонне, и импресарио прошипел:

— Вы знаете, что коллекционирует здешний комиссар? Так я вам скажу: ордена! Давайте быстренько вашего «Станислава» — и мы уедем, как по маслу! Ну, что вы смотрите? Вы ж не фетишистка, я надеюсь. И что вы будете делать на обыске, если начнутся вопросы, откуда «Станислав» у актрисы на вторые роли?

Анна не была фетишисткой, и кроме того, там впереди уже раздевали кого-то чуть не догола, и стоял женский крик. Группу задержанных при обыске отгоняли прикладами к стене, упирающихся подкалывали штыками. Она сняла с изнанки шубки крест с темно-красной эмалью, с ажурными орлами, и в последний раз ощутила, какой он приятно-тяжелый. У пожилого суфлера откуда-то оказалась еще медаль «За труды по отличному выполнению всеобщей мобилизации 1914 года», и ликующий импрессарио умчался в мокрую темноту.

Их пропустили без придирок, даже не тронули мехов. Олега вообще не заметили, отобрали только бутафорскую шпагу. Их погрузили в вагон второго класса, и еще дали пропуск на дальнейшее прохождение багажа как реквизита. Поезд мирно стучал колесами, а негодующая Луиза безуспешно пыталась пришить рукава обратно к шубе.

— Вы же цыганка, Груша, почему у вас нет цыганской иглы? — возмущалась она. Кажется, ей было бы не так обидно, если бы шубу отобрали: сами бы тогда и пришивали. Анна взялась ей помогать, и дело пошло на лад.

— Вылезай, приехали!

Это была уже пограничная станция — самая опасная пересадка их пути. Кого отсюда не выпускали на Украину — те и в Москву не возвращались. Это было известно. Они вообще никуда не возвращались. Анна следом за другими спрыгнула на мокрую насыпь. Их вагон был последний, и до перрона не дотянул. В мечущемся свете фонарей посверкивали штыки, от шинелей солдат пахло псиной. Все это было уже привычно, и Анна еще успела заметить собаку, тащившую с насыпи что-то длинное, царапающее по гравию растопыренными пальцами. Рука? Это ей уже мерещится. Но она так четко видела эти скрюченные пальцы!

В станционном домике шел уже допрос. Комиссар, кроме обычной кожаной куртки, драпировался еще и в кожаный плащ. Он смахивал на Марата и, кажется, знал об этом: все время норовил повернуться в профиль. Так профилем и говорил.

— Театр новых форм, значит? Скажите пожалуйста, два суфлера. Действительно, новшество в театральном деле.

И тут Олег закричал из-под шали.

И началось. Именно то, чего опасался импрессарио. Он и тут был мудр как змий и кроток как голубь. Он уговаривал комиссара, что для их революционного репертуара обязательно нужен младенец, а театр у них символико-реалистический: то есть вместо шпаги, к примеру, может быть картонка с надписью «шпага», но уж кукла вместо младенца недопустима. Он лгал вдохновенно, ссылался на Мейерхольда и почему-то на Чехова, и в конце концов комиссар усмехнулся.

— Вот и чудесно. Завтра вы покажете свой спектакль пролетариату местечка. Чтобы все, до последнего, были задействованы. Мы тут тоже умеем ценить искусство. И послезавтра поедете — если, конечно, спектакль пройдет успешно. Но пока я устрою вам жилье на одну ночь. Вторая может и не понадобиться, а у нас, вы понимаете, уже скопилось столько народу…

Их отвели на квартиру к местному сапожнику. И он, и его жена были испуганны до белых глаз. Быстро и молча освободили комнату и увели на кухню очень тихих детей. Так же молча принесли чайник кипятку и кастрюлю с горячей перловкой — и исчезли, даже шорохов из кухни не было слышно.

— Не унывать, не унывать! То-реадор, сме-лее в бой! — мурлыкал Щелкунчик, бодро расставляя на столе миски.

— У вас есть идеи? — мрачно спросил импрессарио.

— А когда их у меня не было? Вы думаете, я всегда был актером? Так я вам скажу, до этого я был артистом! Вы спрашиваете разницу? Объясняю: актер учит роль с бумажки. А артист — весь на импровизации, у него вся жизнь — игра.

С насыпи донеслись воющие крики и четыре коротких звука.

— Тут хоть стреляют, — с нехорошей усмешкой сказала Груша. — На западном кордоне, я слышала, офицеров живьем спалили. Как-как! Облили керосином — и пожалуйста!

— Прелесть моя, никаких мерихлюндий! Вы спрашиваете, как я был артистом? — вел свое Щелкунчик, хотя никто его и не спрашивал.

— Так вот, я был банщиком, жокеем, кондуктором трамвая и карточным шулером! И после этого сцена — не принимайте на свой счет — ландыши с пареной репой. Мы сыграем этот спектакль. Я его уже вижу. И чтоб я так жил, нас будут провожать овациями и революционными выстрелами в потолок! Только в потолок, я гарантирую!