Ирина Ратушинская - Одесситы

Несмотря на протесты тети Гели, она быстро собралась. Не хватало повторения питерской истории. Ну хорошо, пускай Ануся едет, но это невозможно: с одним чемоданчиком. Там в Одессе все разграблено, говорят. И Геля сейчас соберет что-нибудь для мамы — где теперь найдешь надежную оказию?

Киев провожал их ясным небом и хрустящей листвой. Олежек, уже годовалый, тяжеленький, сидел на руке у Анны и таращился на Божий мир. Он погладил пухлой лапкой заплаканную Гелю, и поезд тронулся.

— До-мой, до-мой, до-мой — стучали колеса.

Напротив Анны визгливо переругивались две бабы. Откуда-то из коридора уже кричали «держи вора!». И когда на 11-й версте поезд стал, и оказалось, что предыдущий поезд обстреляли красные, и есть убитые, Анна уже не удивилась. Кто сейчас удивляется, что есть убитые? Одно у всех: долго ли будем стоять? Она знала, что если доберется домой, никогда больше не сядет ни в какой поезд.

Завтра! Завтра начинаем! Яков и Римма не спали в ту ночь. Рахиль, поворчав, что напрасно жгут свет, ушла спать, оставив детей на кухне. Они улыбнулись друг другу. Единственное, чем они были похожи — это глазами: отцовскими, темно-карими, чуть близко посаженными. 13 января 1918 года войдет в историю, это они знали. О делах не хотелось говорить. Все уже было распланировано: Римма будет связной при товарище Чижикове, координировать подкрепление вокзалу. Яков будет в штабе на Ближних мельницах, в сердце восстания. Всего лишь — контроль связи, но это значит на завтрашний день все: наши завтра занимают банк, почту, телеграф, штаб военного округа. Да еще же связь с военными кораблями, которые обещали поддержку: контроль за корректировкой стрельбы. Да тот же вокзал и станция. Одесса-Товарная… Захватим-то легко, на неожиданности, а потом ведь надо будет удерживать. Будут ли они живы завтра к вечеру, или пополнят собой списки павших героев революции? Яков попробовал представить себе эти списки: свитками с огненными буквами. Но вместо этого увидел несчастного школяра с ушами, похожими на его собственные, мающегося возле черной доски:

— Еще Яков… Этот… Гойбер…

— Гейбер! — шипели с первой парты.

— Гейбер, — уныло повторял школяр будущей советской России, в отчаянии глядя на классный журнал, над которым зависала лиловая единица. Яков фыркнул. Никогда он не умел настраиваться на торжественный лад, особенно когда старался. Он со вкусом заварил крепчайший чай: товарищи из порта достали. На душе было ясно и чуть печально. Максим и Антось спят сейчас, ничего не знают. И не должны.

А как весело было начинать вместе: носить литературу, расклеивать листовки. Конспирация была заманчивой, опасной игрой, и все трое понимали, что на кон ставилось не только окончание гимназии. Однако когда товарищ Ачканов запретил Якову вводить их в курс дальнейших дел, Яков признал его правоту. Максиму все это было забавой: раз друзья — так и он. Но твердых убеждений у него, балованного барчука, быть не могло.

— Убивать врагов революции? Помилуйте, это уж как-то слишком кровожадно… Французская революция потому и не преуспела, что дошло до эксцессов.

Сморозить такое товарищу Ачканову мог только полный идиот, кроме того, сразу выдававший свое незнакомство с работами Ленина. Да Максим и был неумен, хоть хороший товарищ. Но и товарищ, похоже — до определенной черты. Он как-то скис и появлялся все реже, даже на курьерской работе. Антось был без таких предрассудков, но несдержан. Его интересовало одно: пальба и геройские подвиги. Кропотливая работа по подготовке этих самых подвигов, требующая аналитических способностей, была не для него. А в изучении литературы он вообще смысла не видел, называл это бумажной возней. Идти с ним на самое пустяковое дело было опасно: никогда не знаешь, что он выкинет со своими романтическими бреднями. Он таскал с собой маузер, Яков знал.

По окнам шуршал мелкий сухой снежок, и Римма открыла форточку.

— Смотри, завтра все белое будет!

Однако было непохоже: снег и на земле не держался, его заметало по пустому двору скупыми горсточками, и только по углам он оседал нежными валиками.

Яков взял Римму за плечи и подвел к коридорному зеркалу, щелкнув по пути выключателем.

— Ты что? Маму разбудишь!

— А ты посмотри.

— Ну?

— Ну не могу ж я говорить собственной сестре, какая она сейчас красивая. А знаешь, я тебя хочу такой запомнить. Или нас убьют. Или мы состаримся. А все уже будет не то, что сейчас.

— Сантименты, товарищ Гейбер? Вот не ждала.

Но Яков видел, что ей было приятно.

Три дня по городу шла пальба. То гайдамацкие курени Центральной Рады прорывались к центру на броневиках. То их отбрасывали. Грохотала артиллерия, и непрестанно, изматывающе выли заводские гудки. Потом стихло: большевики взяли власть. Начались грандиозные похороны убитых бойцов. Красные флаги и черные ленты вились по улицам. Скорбно взвывали оркестры, говорили ораторы. Товарищ Чижиков, высокий и суровый, в кожанке, держал речь с того самого автомобиля со скорострельной пушкой, на котором он брал вокзал.

— Товарищи. Сегодня мы хороним лучших сынов трудового народа. Смерть врагам революции!

— Смерть! Смерть! Смерть! — отзывалась толпа. Вся одесская Красная гвардия была тут. И рабочие-металлисты. И революционные матросы. Обыватели попрятались по домам. Ну-ну, пускай пока прячутся. А товарищ Чижиков все говорил, и Римма восторженно смотрела на него. Она была рядом, в том же автомобиле, и ей было начинать пение. Интернационала… На следующий день начались расстрелы врагов. И сколько успели до весны — столько успели.

— Гайдамаки! Ванда, теперь уж точно! Серденько, дожили!

Снова была стрельба, и уже грохотало с Куликова поля. Иван Тимофеевич, дочерна осунувшийся, в затертом кашне, обнял жену и закружил по комнате. Как они прожили эти месяцы? Как они выжили? Уж инженер Тесленко, хорошо известный на железной дороге, в число врагов революции безусловно входил. Кто мешал ломать стрелки? Кто в забастовки организовал работу ремонтной бригады? Но, когда пришли его арестовывать, он по счастью был у Петровых, а потом у них и прятался большую часть времени. Ванда Казимировна продала некоторые вещи дворницкой жене, Антось, пока не организовали профсоюзы, подрабатывал грузчиком — и продержались!

— Да точно ли гайдамаки? Говорили — австрийский корпус…

— Да пусть хоть сам черт! — засмеялся Иван Тимофеевич и выглянул в окно. По влажному булыжнику подпрыгивали грузовики. Уходят, уходят!

— А где Антось, Ванда?

— За хлебом пошел.

Ванда Казимировна, медленно бледнея, смотрела на мужа.

— Давно?

— Час назад.

На время всякой стрельбы все лавки привычно закрывались, и оба знали это.