Ирина Ратушинская - Одесситы

— Пропуск, мадам!

— У вас что, глаза повылазили? Какой пропуск может быть у раздетой женщины? Вы имеете грабителей на улицах, а люди должны иметь пропуск? Вы посмотрите, как надо мной надругались!

Рахиль приподняла босую, в порванном чулке ногу, чтобы этот идиот в погонах мог рассмотреть. Патруль уже и поверил, что пропуск был у Рахили в отнятом пальто, и готов был пропустить, но она не раньше ушла, чем высказала все, что думала, про этот балаган, который называется городскими властями и позволяет раздевать порядочную женщину среди бела дня.

— Вот и ходили бы среди бела дня, — вяло огрызался молоденький офицерик. — И вас ограбили в польской зоне, что ж вы к нам со своими претензиями?

Рахиль была справедливой женщиной, и офицеру Добровольческой армии еще пришлось выслушать ее мнение обо всех этих французах, поляках, эфиопах, греках и прочем сброде, который делает приличный вид, а сам позволяет бандитам гулять по городу. В конце концов он согласился, что четыре власти даже на такой город как Одесса — это немножко много., и был Рахилью с миром отпущен.

Новый, 1919 год, Петровы и Тесленки отмечали вместе. Зазвенел начищенный Дашей бронзовый будильник, и все сдвинули бокалы с шампанским. Да-да, теперь можно было достать и шампанское — из французской зоны!

— Ну, дай Бог, чтобы этот год был милосерднее, чем прошедший! — с чувством сказал хозяин дома, облаченный в еще очень прилично выглядящий черный сюртук. Шампанское плеснуло на чуть пожелтевшую льняную скатерть, и женщины заговорили, что это к счастью. Марина разрумянилась и подшучивала над Максимом: небось обидно, что не он теперь в семье младшенький? Восемнадцатилетний Максим комично дул губы и делал вид, что ужасно этим фактом возмущен:

— Да-а, Олегу — так и волчок купили, а Максиньке — ничего…

Единственный молодой мужчина в семье, он знал, что как бы ни повернулись события — скоро ему решать, как теперь эту семью защищать и беречь. Что ж, он был готов. И то — пора уже. Еще год назад он был весь в сомнениях: чью сторону принять? Неужели так малодушно оставить свои революционные взгляды? Но одно дело — быть против самодержавия, а другое — за большевиков. На этих Максим уже успел насмотреться, и все время их власти простить себе не мог: где же раньше была его голова? Привык быть товарищем на вторых ролях, и еще доволен был: ему-то самоутверждаться ни к чему. В душе он чувствовал себя взрослее и Якова, и Антося: мальчишеским тщеславием он уже давно переболел, а друзья пусть тешатся. Всегда младший, общий любимец, но, кажется, не принимаемый слишком всерьез — да и пускай, его это вполне устраивало. До поры до времени. Но теперь тем крепче будет его воля. А он уже все для себя решил.

Домашние теперь занимались шутливым исследованием: в кого Олеженька такой упрямец — в папу или в маму? Ванда Казимировна вспоминала выходки Анны, а Марии Васильевне Даша и слова вставить не давала.

— Что вы, барыня, про «спасибы»? Это уж когда он говорить умел, а он, мой голубчик, карахтер стал еще в пеленках показывать. И ручки держал не кулачками, а кукишем: вот, мол, вам всем!

Даша теперь осталась единственной прислугой Петровых. Горничная стала ни с того ни с сего дерзить еще до большевистского восстания, и пришлось с ней расстаться — заодно, как потом оказалось, и с частью столового серебра. Кухарка вдруг вышла замуж — это в сорок-то с лишним лет! — за польского беженца: ей очень импонировало, что он хоть и портной, но «пан», а она теперь будет «пани». Выезд же Петровых реквизировали большевики, так что с кучером Федьком тоже распростились. Он уехал к брату Мыколе, за город, помогать рыбачить: — Рыба сама прокормится, при усех режимах, а коняке, как царя не стало — одно мучение.

Из этой глубокомысленной сентенции неистощимый Дульчин развил целую теорию: царский режим, быть может, только для лошадей и был хорош, но не оказался ли русский интеллигент в данном случае глупее лошади?

— Мне говорят: все страшно подорожало, — разглагольствовал он. — Нет, отвечаю я: все страшно подешевело, господа! Что теперь стоит человеческая жизнь? Или честь, или достоинство? Когда каждый хам может организовать какой-то комитет с идиотским названием, и по подозрению поставить к стенке? Анечка, я две ночи не спал после ваших рассказов, а что тут было — это вообще не передать. Одни эти взрывы в августе — вы помните, господа? Все бегут, как стадо, к морю, топчут друг друга, а над городом зарево — и никто не знает, в чем дело, и не интересуется знать. Сознаюсь, я тоже бежал, как сумасшедший, и вдруг вижу: брошенная лошадь, к тумбе привязана. Смотрит на меня вопросительно. Что, мол, это вы еще устроили, люди добрые? И клянусь, мне стало стыдно. Что ж, человеческие ценности оказались нетверды. А лошадиные — все дороже, я имею в виду овес.

— А хорошо, барыня, что Павлика Господь от царицына креста уберег, — говорила порядком повеселевшая Даша на другом конце стола.

— Даша, ты о чем?

— Я уж тогда не хотела вам сказывать… а не зря письмецо столько раз слушала. Кабы ему сама царица «Георгия» давала — уж он бы написал: так, мол, и так, из собственных ручек. А раз не написал — то я сразу надежду заимела: жив будет, голубчик.

— Бог знает, что ты говоришь, Даша.

— Бог не Бог, а знающие люди говорили: как царица кому крест даст, то на погибель. Те кресты германская пуля находила, это, барыня, не простые кресты были. Немка она немка и есть, они все против наших ухитрялись. И солдатики, говорят, знали — да не отвертишься. А Павлик, вот увидите, барыня, жив-здоров вернется. А забористая шампань эта, с непривычки-то. На вкус — компот и компот, а кре-епкая…

Она уже нетвердо выговаривала слова, и Марина, обняв, увела ее спать. На хождение после комендантского часа нужно было особое разрешение, так что все гости Петровых заночевали у них, на диванах и составленных стульях. Под утро донеслась стрельба: на этот раз долгая. Даже Олег проснулся и сполз с кушетки, на которую его уложили с вечера. В комнате было совершенно темно, а в окно что-то царапалось. Это волк, сообразил Олег, замерев от ужаса. Следовало заорать и позвать маму, но когда стрельба — орать нельзя, это он знал всегда. Он бесшумно потопал толстыми босыми пятками по холодному паркету. Мама оказалась рядом, на диване. Стараясь не кряхтеть, он влез туда, к ней, под одеяло, и прижался как можно незаметнее. Волк, надеялся он, если и осмелится сюда залезть, то сначала съест маму.

Наутро весь двор обсуждал происшествие, так что Даша оказалась первой, кто принес известия. Оказалось, лукавые поляки, пользуясь праздничной беспечностью соседей, передвинули стулья, разделяющие их зону от добровольческой, и захватили таким образом дополнительный кусок территории. Те спохватились, ну и началось.