Ирина Ратушинская - Одесситы

— Я симулянта и в могиле узнаю!

Да, Соловки — это была даже не советская власть. Тут порядки устанавливали бывшие белые офицеры, выслужившиеся перед коммунистами. И эти Павлу были гнусней любого комиссара. Он считал, что видел уже русских офицеров, потерявших честь. Это были те немногие, что позволили себе опуститься в эмиграции до попрошайничества. Оказалось, он еще ничего не видел. И, таская валуны, долбя вечную мерзлоту, падая и поднимаясь под телегой, в которой он с двумя другими был запряжен вместо лошади — отбывая весь свой трехлетний соловецкий срок — он ничего уже не хотел. Даже выжить. Может быть, поэтому и выжил.

В первые дни у него была мысль дать пощечину тому же ротмистру или броситься на конвой, чтоб покончить все разом, и он поделился этой мыслью с соседом по нарам.

— Ты что ж это, нехристь? — удивленно спросил странно изуродованный — с плоским носом и расплюснутыми в лепешку губами — мужик средних лет. Передних зубов у него не было, и надо было вслушиваться, чтоб разобрать его речь.

— За самоубийство — знаешь, что от Господа положено?

— Какое самоубийство: это ж они расстреляют, — возмутился Павел.

— Э-э, раз ты заране знаешь — все одно. Кого провести хочешь? Спаситель вон крест нес — на конвой не кидался, а тебе сани таскать зазорно! Все вы, офицеры, с фанаберией. А ты не греши, тебя Господь в свой срок облегчит.

— А ты тут за что? Тоже каэр?

— А как же. Комсомольца обухом согрешил, они нашу церкву забирать пришли под синеблузников. Не до смерти, а разум, говорили, ему порушил. Обидно мне, понимаешь, стало: я плотник сам, в той церкве — моей рабо-ты! Следователь очень обижался, что я того комсомольца спортил. Досточку мне устроил. Вишь, поувечили мне образ-подобие.

— Что за досточка? — не понял Павел.

— Что-что. Ну привязывают к доске всего, да потом ту доску одним концом приподнимут — и пустят. Либо стойком поставят, да лицом вниз толканут — вот те и досточка. Я с досками, почитай, всю жизнь — а такого и удумать не мог, чтоб выделывали.

Этого Павлова соседа Бог «облегчил» через три месяца: как прочих покойников, его закопали за женским бараком. А Павлу облегчения не выходило.

Анна, проводив его, вся закаменела: не плакала, но и улыбаться перестала. Когда она с усилием растягивала губы в подобие улыбки малышу, Мария Васильевна чувствовала холод под сердцем. Сколько-то времени, пока Анна не опомнилась, бодрость в семье, без которой было не выжить — была заботой Марии Васильевны. И она справлялась хорошо.

Зима двадцать третьего была холодная и почти бесснежная. Ветер густо выл по прямым, насквозь продуваемым улицам, и даже мальчишки утратили интерес к «скользанкам» — дочерна раскатанным ледяным дорожкам из пролившейся воды. Школу, где работал Яков, топили, но и с этой топкой ребятишки сидели кто в пальто, кто в материной кофте. Яков и сам не снимал на работе ворсистый зеленый шарф. Он уставал от дурацких отчетов, а с каждым нововведением полагалось писать другие. То был комплексный метод обучения, то бригадный, то вдруг пошло выявление дефективных — черт его знает, что под этим подразумевалось. На всякий случай он заявил, что среди его учеников дефективных нет, и получил крепкий нагоняй от начальства за то, что не провел присланное «сверху» идиотское тестирование. Раздраженный и злой, он вышел в холодный вестибюль с портретами Ленина и Троцкого и закурил у окна, венчавшегося широким полукругом, похожим на ломтик лимона.

— Дяденька начальник, вам уборщица не нужна? — потянули его за локоть.

По брови замотанному в платок существу в драной кофте можно было на глаз дать лет шестнадцать. Беспризорница, что ли?

— Нет, не нужна, — коротко ответил Яков. Штатная уборщица в школе была, и вообще никого не нанимают теперь на работу с улицы. Работу получают или не получают на бирже труда, по удостоверению личности из домкома. И даже если назначение на работу есть — с ним надо к директору, а не к рядовому учителю. Все это Яков объяснять девчонке не стал. Но такое отчаяние смотрело из темных ее глаз на запачканной мордочке, что Яков выудил из кармана и сунул ей половинку бублика. На следующий день она пришла снова, с тем же вопросом. И на следующий.

— Ну что ты ходишь? — не выдержал Яков. — Сказано ж тебе…

— Так на улице холодно, — простодушно ответила девчонка. — Вы меня не гоните, дяденька, я погреюсь и пойду. Я так и везде хожу, спрашиваю. В учреждениях тепло, пока не возьмут — согреешься.

— А ночуешь где?

На этот вопрос девчонка только заморгала, как будто испугалась, что сейчас Яков ее арестует.

— Лет-то тебе сколько?

— Девятнадцатый пошел.

То ли врет, то ли из-за платка не разобрать. И зачем только Якова дернул черт на эти расспросы? Помочь он ей все равно не может: мало ли таких болтается сейчас по рынкам и вокзалам? А темные глазищи смотрели на него теперь с такой надеждой, будто сию секунду этот дяденька выдаст ей паек, устроит на работу и поселит жить в бывших апартаментах Веры Холодной.

Кляня себя последним идиотом, Яков привел ее домой и уложил спать в кухне на сундук. Завтра он переговорит с Андрейкой, может, удастся куда пристроить. Он слышал, в германском консульстве при миссии Нансена берут посыльных. Или еще куда…

Андрейка был в разъездах, и за неделю Яков не продвинулся ни на шаг. А ведь даже если повезет — надо будет оформлять документы. Оформишь тут, когда единственное, что удалось выудить из девчонки — это что зовут ее Муся. На вопросы о происхождении, месте рождения и прочем она только испуганно таращилась, а когда Яков вздумал спрашивать о родителях — и вовсе разревелась. Тут неожиданно возмутилась Рахиль:

— Отстань ты от девочки! У нее еврейское сердце — чего ты еще от нее хочешь? Такое ласковое дитя, так надо обязательно до слез довести!

— Яков только присвистнул сквозь зубы и немедленно получил от матери:

— Не свисти, в доме денег не будет!

Похоже было, что пока Яков пропадал на работе, у Рахили с Мусей завязались свои какие-то отношения. Он обвел глазами кухню. Все вымыто, выскоблено до блеска: матери б такое не под силу. К беспорядку он притерпелся, не замечал его — а порядок вот заметил. Но почему — еврейское сердце? На еврейку эта Муся не похожа, и волосы скорее русые. Разве только взгляд? Да какая разница: еврейка — не еврейка! Вот уж это Яков, в отличие от матери, считал отжившим предрассудком. И не выгонишь же ее теперь на улицу. Пускай пока по дому помогает, а там видно будет.

Когда вернулся Андрейка и выслушал всю историю, он лукаво подмигнул Якову:

— Ишь, губа не дура! Где ты такую хорошенькую откопал? Уй, шкода!

Яков непонимающе посмотрел на приятеля. Это девчонка-то хорошенькая? Впрочем, она теперь отмылась, и Рахиль дала ей переделать кое-что из сундука, а прежние тряпки заставила выбросить.