Леонид Пасенюк - Съешьте сердце кита

— Вот она, моя кефаль! — ликующе возвестил он, будто в трубу протрубил. — Кэ-эк я ее сплеча!.. Только чешуя брызнула! Видите попаданьице? Экстра-класс! Почти в голову! В яблочко…

— Нил и Генка смущенно переглянулись. Затем Нил мучительно покраснел и отвернулся.

Генка, покряхтывая, кружился на месте, будто наступил в прибойной полосе на ядовитого ерша-скорпену и теперь его донимала сверлящая, очень похожая на зубную, боль.

— Что случилось, ребята? — бодро спросил Роберт Николаевич. — Нет, вы взгляните же, каков экземпляр!

Генка стал как вкопанный. У Генки горело лицо.

— Ничего не случилось, — осипшим голосом сказал он. — Если не считать того, что вы… что вы… что это неправда!

Роберт Николаевич опешил.

— Как прикажете вас понимать, сударь? — спросил он, бледнея. — Тебя что, не научили до сих пор, как разговаривать со старшими?

Генка сорвался на крик:

— Всему меня учили! Вот только лгать меня не учили! А рыба эта не ваша! Ее Нил вот убил. Спросите у него…

И, согнувшись, он побрел вдоль берега, маленький такой й жалкий.

— До чего же нервная пошла молодежь, — обескураженно вымолвил Роберт Николаевич, адресуясь к Нилу. — Но я действительно убил эту кефаль!

— Не усугубляйте вашу вину. Я хоть и не судья, но случай такой, что другого ничего не скажешь. — Нил недоуменно развел руками. — Не убивали вы эту рыбу. Генка же видел.

— Н-да, — сказал Роберт Николаевич. — Незадача. В сущности, пустяк…

Нил решительно не знал, как вести себя.

— Для меня, скажем, пустяк, — пробормотал он. — Допустим, что пустяк! Для Генки нет…

К Роберту Николаевичу вернулась всегдашняя его беспечность.

— Да ну, ерунда. Отойдет, — тихонько засмеялся он. — Вы знаете, мне почему-то вспомнились сейчас слова Чехова. Знаете, в одной из записных книжек у него есть примерно такое: уважать людей, мол, — это наслаждение. Когда, мол, я читаю прекрасные книги, мне нет дела до того, как авторы любили, играли в карты, я вижу только их изумительные дела.

Роберт Николаевич что-то еще хотел добавить, но Нил вдруг ожесточился. Он по-своему донял цитату.

— То есть вы хотите сказать, что пишете прекрасные книги и, таким образом, стоите вне критики как личность?

— Нет, — снисходительно, почти ласково пояснил Роберт Николаевич. — Самомнением я грешу, но не в такой чудовищной степени. Я как раз хочу сказать, что все мы не без греха. Н-ну, этот малец принял шутку всерьез. Он даже оскорбил меня. Но он мне нравится. У него есть характер. У него есть пыл. И я допускаю, что он на самом деле когда-нибудь станет большим человеком. То есть, короче говоря, это меня радует в нем…

Нил не был человеком вздорным и умел многое прощать. Ему вовсе не хотелось портить отношений с Робертом Николаевичем. Все-таки они хорошо спелись все трое. Завидный был союз. Триумвират. Только-только собирались сходить к дольменам, о которых еще не подозревал ни один археолог в мире. Может, их там ожидали сокровища, кто знает, что там могло оказаться?

Но, подумав о неприкаянном Генке, он ничего не простил.

— Не задевайте вы мальчишку, — сказал он глухо. — Генка лучше, цельнее нас, поняли вы?! — Влюбленный в Чехова, он неожиданно добавил: — А что касается этого самого классика, которого вы цитировали, то он для меня не икона. Мало ли что вздумалось ему сказать!

Молчком возвратился Генка. Собирая разбросанное по камням снаряжение, он вдруг спросил:

— А что, Роберт Николаевич, вы на каких-нибудь островах были?

— Нет.

— А где вы были?

— Ну, как где?.. В Москве, в Ленинграде, в Свердловске был, в Крыму, на Кавказе… в Прибалтике… — Роберт Николаевич недоумевал, но старался не обострять положения. — А почему это тебя интересует?

— Да так. — Не поднимая головы, Генка горько посетовал: — Выходит, вы толком и не путешествовали нигде и ничего вы не видели, и обо всем судите в ваших книжках только понаслышке…

Роберт Николаевич позволил себе усмехнуться.

— Раньше ты так не рассуждал. Раньше тебе мои книжки нравились. Может, ты лицемерил?

Генка все же посмотрел на Роберта Николаевича. Но это был взгляд, исполненный бесконечного презрения.

— Я не лицемерил. Раньше мне ваши книги действительно нравились. Вот Нил может подтвердить. Скажите, Нил… А сейчас не нравятся. Я сейчас знаю, как вы их пишете. Вы их от буквы до буквы сочиняете, вот что я вам скажу… То есть я, конечно, понимаю, что книги вообще сочиняются писателями. Но одни, сочиняя, знают, о чем говорят, а другие не всегда.

Высказав все это, он взвалил на плечо авоську, подбросил в руке ружьецо и ушел не оглядываясь. Вскоре Нил догнал его.

— Зря ты так, — сказал он. — Какой ни писатель, а все-таки писатель. Вот он книжку тебе собирался подарить. С автографом.

— Нужны мне его автографы!

— И человек он уже немолодой…

Нил как будто вспомнил, что он педагог: лучше поздно, чем никогда.

— А я ему что, мальчик?

— Пишет он все ж преимущественно для мальчиков, — намекнул Нил.

— То-то и скверно, что для мальчиков, — вздохнув, сказал Генка. — А не всякий ведь мальчик разберется.

Нил подумал, что Генка-то разобрался. Но в конечном счете он был уже не мальчик.

Ночью Борис проснулся оттого, что его вдруг окатили холодной водой. Спросонок он ничего не понял: вскочил на постели и больно ударился головой о потолок кубрика.

В кубрике разливался мутный, в четверть накала, электрический свет. Рыбаки на койках чертыхались, тревожили бога и святых, разыскивали в рундуках портянки…

Перед Борисом стоял капитан-бригадир Остюков с ведром воды в руках, уже наполовину опорожненным, и гоготал во всю свою луженую глотку

— Го-го-го!.. Это тебе заместо обтираньица! Водичка дюже вещь пользительная! А ну-ка подъем!!

Был Остюков тощий и низкорослый, на длинной шее у него торчала маленькая злая головка. Звали его матросы Колдуном — то ли за худобу, за лицо, обезображенное шрамом на переносице, то ли за страшную силу, таившуюся в цепких, костлявых пальцах рук. Гнул он пальцами пятикопеечные монеты, в мгновение распутывал тугие узлы…

Борис пригнулся и вырвал у него ведро.

— Уйдите, — сказал он глухо. — Уйдите от греха!

Капитан-бригадир оторопел, с минуту, не мигая, смотрел в искаженное гневом лицо Бориса. И отступил. Скомкав глупую ухмылку, сжав рот так, что побелели губы, он после некоторого размышления предупредил:

— Ну смотри… Смотри! Тебе видней!

И загромыхал сапожищами по ступенькам трапа. В кубрике установилась гробовая тишина.

— Здорово ты его, — одобрил матрос Захар Половиченко, надевая робу. — Он давно уже на комплимент напрашивается. Разошелся Колдун на всю катушку.