Владимир Мальцев - О том, что сильнее нас

Я уже готов был отправлять письмо, перечитал его трижды, дал прочитать Нике, по её совету ослабил ядовитость пары фраз, залез в Интернет, открыл почту, и… И там лежала записка от Ленки. Что она собралась-таки сходить на выставку, завтра там будет, что она хочет туда отвезти свою единственную близкую подругу, которая из Питера, но сейчас у неё в гостях… И хочет попросить, чтобы меня там не было.

Хорошо. Раз так — с письмом подождём. Если она собирается подруге показать — ещё лучше. Есть шанс, что она с подругой, не ограничившись показом, ещё и поговорит и даже посоветуется… Хотя — откуда у неё питерские подруги, да ещё лучшие? Сроду не было. Да и в Питер за последние немало лет она только пару раз с Мишей к его родственникам ездила. Значит — из его круга? Или? Да и вообще питерский народ — странный. Как и сам город. Город, в котором что ни улица, то проспект, а что ни подъезд, то парадное. Не люблю Питер. Ладно, увидим. Сейчас же — надо отменять обе запланированные на выставке сегодняшние встречи.

Оказавшись на выставке через пару дней я, конечно, не удержался от того, чтобы опросить бабушек-хранительниц, одна из которых всегда находится в зале. Бабушки — народ наблюдательный. А меня очень интересовало, была ли Ленка, на что была похожа, долго ли бродила, с подружкой ли — был ли у них трёп или молчали, пошли ли они потом на выход или же в кафе, продолжать разговор… Ленку бабушки не заметили, хотя обе, когда я им фотографии, на стенках висящие, показал, начали клясться, что заметили бы обязательно. Гм. Обдумывая, что бы это значило, я механически полез пролистать гостевую книгу за последние дни. Ленкина запись там оказалась. Как ни странно. Вот уж не ожидал. Хм. Книгу — отложил. Начал расспрашивать бабушек тщательнее. Заметил систему. Похоже, что они обращали внимание на одиночных посетителей только если те вели себя очень уж неадекватно или выделялись особо экзотической внешностью. А вот тех, кто вдвоём, замечали всех. А если двое разговаривали — то и в мельчайших деталях. Понятно. Значит, подружки не было, подружка предлогом была. Взял книгу опять. Бабушки продолжали свой рассказ. Вдруг в их описаниях проскочило нечто знакомое. Ну-ка, ну-ка, а вот такие жесты были? Были. Ясно. Сашка со своим новым кавалером. Вот сюрприз так сюрприз! Так, а это что такое? Абсолютно бессмысленная запись с основательно поносной руганью… Неужели? А вот такого-то — не было часом? Был… Перед самым закрытием, собственно — последний посетитель в тот день. Минут через пятнадцать после предпоследнего. Один был. Быстро пробежался, а потом черкнул что-то в книге, мы пока не прочли.

Придя домой, первое, что я сделал, — достал то неотправленное Ленке письмо. Мало-мало даже дописал, теперь оно было намного крепче, ехиднее и даже злее. Объяснил, что хотел отправить вот это вот, далее нетронутый полный текст, а теперь вижу, что мало, и вот тебе ещё и постскриптум. В постскриптуме же — выдал ещё одну страницу самой поганой ругани, на которую был способен. Нет, без матюгов, на матюги никто не обижается, — самая поганая руготня, она без единого крепкого слова бывает. Добавил, что раз у неё столь мощный комплекс вины, что он её там и держит, — так пусть хоть не подличает, а разозлится как следует. Лучше всего — до ненависти. Не может на себя, не может на этого ублюдка — так пусть хоть на меня. Пусть это письмо предлогом будет. С удовольствием. Но вот то, что эта мразь притащилась ко мне на выставку на её хвосте, воспользовавшись полученной у неё информацией, что меня там нет, — та самая последняя капля. Тот самый последний проданный кусок всего, что было. Хватит. А ещё — если Миша вдругорядь начнёт гадить в мой адрес, словит очень крепко. И отправил.

Через два дня та запись в гостевой на выставке исчезла. Кто-то вырвал страницу, да так ловко, что бабушки-хранительницы умудрились этого не заметить.

Позвонил Лёше. Рассказал, что к чему, передал бразды управления ситуацией. Попросил, тем не менее, Ленке периодически звонить, а возможно, и приглашать куда-либо в поездки. Мне рассказывать только то, что сам считает необходимым, не более. По-моему, он на этом подумал, что у меня совсем колпак поехал.

А всё равно, несмотря ни на что, поверить в то, что Ленка превратилась именно в это, я не мог. Что-то было двойственное во всех разговорах с ней. Что-то было двойственное и во всех её действиях. Дальнее отслеживание ситуации необходимо было продолжать, но единственное, что можно было делать, — это, если вдруг замечу существенные признаки изменения, звонить Лёше и просить ускорить очередной его звонок Ленке.

А он — звонил. Раз в пару недель. Приглашая в очередную вылазку в катакомбы. Каждый раз Ленка отвечала, что в этот раз не может, но просила обязательно продолжать приглашать. Больше ничего особого не происходило. Даже её Миша практически никак и нигде не обозначался. Его всё же взяло на работу какое-то микроскопическое новостное агентство, снабжающее совсем уж бульварную прессу позавчерашними новостями и «эксклюзивными» комментариями на непонятные темы никому не известных политиков и учёных, с гонораром в один доллар за один эксклюзив. Так — тянулось до апреля.

А вот в апреле — произошло многое. Во-первых, гражданин Миша опять решил обнаглеть. За одну неделю вдруг четверо моих друзей, совсем разные люди, разных профессий, разного образа жизни, плюс один сотрудник в моём институте — вдруг чуть ли не хором рассказали о прилипшем к ним для интервью неординарного идиотизма журналисте, умудрившемся во всём, что напечатал, перепутать всё на свете: названия и подчинённость институтов, катализатор с кристаллизатором, шапку с шахтой, всякие там пассажи о протонных лучах в батарейках и вроде того — перлы пёрли один за другим. Словом, в точности уровень и стилистика того самого марктвеновского редактора сельскохозяйственного журнала. Как они ржали и как краснели перед друзьями. Почему, собственно, и начали рассказывать всем подряд, не дожидаясь ехидных вопросов. Разумеется, за всем этим нарисовался Миша. Забавно — но он умудрился выяснить мой круг общения, но при этом умудрился не выяснить, где я сам работаю. Ух с каким восторгом тот, который сотрудник, рассказывал, как журналист вдруг обратил внимание на то, что весь коридор завешен моими фотографиями, и тут же, сославшись на срочное дело, бросился бежать, а для завершения интервью позвонил через пять минут с соседнего таксофона!

Пока я размышлял, как на сей демарш правильно отреагировать, — реагировать-то безусловно надо было, но абсолютно неясно, каким манером, — появился шестой. Шестым был знакомый врач со «скорой». Знакомый ещё по спасательному отряду, который я когда-то очень давно возглавлял в течение пяти лет подряд.Шестой — вдруг за кружкой пива начал жаловаться, что совсем-де пресса опустилась и разложилась, про «скорую» вот, которая худо-бедно выжила и работает, несмотря на проблемы с финансированием и прочим, начала писать мерзейшие и гнуснейшие пасквили, называя персонал «скорой» врачами-убийцами, поливая их такими помоями, что дальше некуда… И главное — хотели ведь найти журналиста, табло начистить, так нет, никто в том агентстве не знает, кто он таков. Даже то, кто статью в печать пропустил, осталось неизвестным