Владимир Мальцев - О том, что сильнее нас

На стене висит фотография из того июля. Называется «Летняя пристань». Физически чувствуется, и даже сейчас, в феврале, разливается по комнате июльское марево. Мягко сверкает вода. Раздвигая высокие стены трав, в берег воткнулась лодка, а вокруг – четверо. Застенчивый Антошка на переднем плане — всё ещё, бедняга, не привык, что его фотографируют. Но — улыбающийся до ушей, хоть и с закушенной губой. Тянущий лодку к берегу Костя, непривычно весёлый, ещё с шевелюрой и окладистой иссиня-чёрной бородой. Загадочно улыбающаяся Инна… А на заднем плане — брызжущая радостью и непосредственным весельем девушка поразительной красоты. Да, именно так. Кристина вдруг превратилась в девушку. Девушку, к которой не то чтобы так уж сразу тянуло, но при взгляде на которую немедленно возникало сожаление, что во времена собственной юности девушек вокруг было вроде бы и много, и всяких, но вот такой — не было. Тот самый первый, ничего ещё не значащий, почти неощутимый, а всё же — укол.

Июль обладает способностью переводить на «вдруг» очень многие вещи, которые вроде бы внезапными являться не могут и не должны. Точно так же для всех пятерых вдруг оказалось открытием, что привычные июльские посвисты из береговых трав вовсе не имеют никакого отношения к птицам, а исполняют их исключительно норки. Которых, тоже вдруг, в Реке оказалось немерено. И не акклиматизированных американок, а редчайших европейских, маленьких и с белой манишкой. У которых как раз в июле время первых выводов потомства в свет, а свист — им мамаши управляют своими выводками.

И когда стоишь с удочкой, мягко поругиваясь на жару, слишком прозрачную и слишком тёплую воду, обилие стрекоз и другие, по отдельности приятные вещи, приводящие в сумме к тотальному бесклёвью, — вот они, хариусы, стоят, но сытые, подваренные и трусливые, и где только выудить того самого традиционно крупного, который к завтрашнему дню рождения просто необходим, – вдруг происходит очередной июльский сюрприз: раздвигаются на берегу травяные джунгли, и на берегу появляются Кристина с Антошкой. И на руках у Кристины змеёй вьётся и шёлком отливает крошечная норочка. Оба совершенно не понимают, что это может быть за очаровательное существо. Да, в книжках читали, фотографии видели. Но осознать, что вот этот очаровательный гибрид кошки с мышкой имеет хоть какое-то отношение к хищникам, трудно. Равно как и понять, что его мамашей может быть вот этот змееподобный зверёк, выглядывающий из травы то здесь, то там, выпрыгивающий вверх выше роста, укоризненно поглядывающий и посвистывающий, но ни разу не щёлкнувший зубами. И что это грациозное, полное энергии, изящества и эмоций создание — опять та же самая туповатая и флегматичная норка, которыми изобилует Птичий рынок и которые, в отличие от, скажем, кошек, никаких особых эмоций не возбуждают. Впрочем — выглядывала она минут десять назад. Теперь уже ушла.

А впереди — битва на целый вечер. С Костей и Инной — что раз уж норка-мать ушла, придётся разрешать девице взять зверёныша домой. С Антошкой — ему тоже такую хочется, и немедленно. Со всеми сразу — что компромиссный вариант, в смысле разрешить девице поиграться, а потом заставить отдать Антошке, был бы просто жесток. Перемежающаяся игрой со зверьком и подбором подручных средств для его размещения, ухода там всякого, кормления…

В июле резкие события, когда вдруг происходит нечто ну совсем неожиданное, компенсируются тем, что в остальное время совсем ничего не происходит — марево, жара, звенящая река, комары. Час, два, три… Год, другой, третий… И вдруг — заходят в гости Костя с Кристиной, которую я не видел с того самого июля, — и здесь, несмотря на ноябрь, уже какой там укол намёком! То есть, после предыдущих десяти абсолютно безрадостных лет незадолго до того прекратившегося последнего брака, когда если какие женщины и появлялись, то так, для чистой физиологии, и вдруг, как будто самому те же девятнадцать, по уши, до умопомрачения и без оглядки влюбиться… Не просто в юную красивую женщину. В женщину, чьё мироощущение до тонкостей совпадает с собственным, чей художественный вкус в точности отвечает собственному, только немножко сильнее и тоньше. Которая смотрит слайды — и ахает не на тех сюжетах, где вся остальная публика, а на тех, которые дороги мне самому. Которую позвал — и она пришла, ещё не зная, что я уже почти год как развёлся. Которая понимает с полуслова любой тончайший намёк, касающийся даже не нас — природы и красоты. С которой с четверти слова появляется полная взаимная откровенность во всём.

Безвременье. Примерно так. На дворе — декабрь, январь, февраль… Приблизительно период от католического Рождества до китайского Нового года. Смена столетий, смена тысячелетий — то ли в этот сезон, то ли в следующий... То ли были предыдущие четыре года, то ли нет. Всё равно сейчас июль непонятного года, непонятного века, непонятного тысячелетия, которые по одному календарю уже закончились, по другому ещё не начинались… Единственный ориентир — Река. Начинает вспоминать о поездках на Реку, на торфяники… Десять зарисовок — просто пейзажи, ничем особым не выделяющиеся, просто эпизоды, непонятно почему застрявшие в памяти, некоторые пятилетней давности, некоторые — десяти... Лезу в компьютер, открываю готовые главы этой книги. И все десять пейзажей и эпизодов — в своих главах центральны. Предлагаю прошерстить её архив негативов, выбрать какой-либо портрет и довести до ума на компьютере — сидит рядом, что делается технически — понимает не вполне, но все главные идеи – по композиции, по цветности, по сюжетной насыщенности тех или иных деталей, предлагает ровно на пять секунд раньше меня, причём — те же самые, которые я уже начал исподволь готовить…

Напротив «Летней пристани», на другой стене, висит портрет, получившийся в итоге. Уже не брызжущая весельем девушка, а юная женщина со светлой и загадочной улыбкой, держащая на руках целую охапку зверья — кошку, кролика и крысу. Собственно, уже не вполне фотография: цифровые технологии позволяют многое, и портрет выполнен в мягкой перекрёстной штриховке тонким цветным карандашом. Впрочем, как и «Летняя пристань». Главное в портрете — даже не улыбка, а руки. Немножко крупноватые (снималось широкоугольной «мыльницей»), немножко грубо отрисованные, но очень живые, заботливые, выразительные… В отличие от «Летней пристани», в портрете июль лишь чуть-чуть угадывается, зато весь портрет пропитан безвременьем. Нельзя сказать, снято это сегодня, вчера, год назад, два, три… Собственно, никто и не помнит, когда. Единственно — у Кристины на глаза навернулись слезы, когда она вдруг сообразила, что никого из этих трёх животных уже нет среди живых. Но — заведомо в июле.