Тургрим Эгген - Hermanas

— Я не понимаю, как вы можете сидеть и разглагольствовать о равнодушии, — сказал я. — Допустим, вы критикуете государственную систему, то, как все у нас устроено или должно быть устроено, и часть этой критики справедлива, но вы не можете называть кубинцев равнодушными. Мы гордимся тем, чего достигли. Посмотрите на нас — мы единственное государство в нашем полушарии, где нет безработицы, нет безграмотности, нет нищих попрошаек, нет проституции, нет игромании, нет расовой дискриминации. У нас самый высокий уровень здравоохранения и образования, самые высокие достижения в культуре и спорте на всем континенте. Мы сами хозяева своих природных ресурсов. Если вы считаете, что все это делает молодых кубинцев равнодушными, вы ошибаетесь. Мы гордимся этим. Мы будем беречь наши завоевания.

Я тяжело дышал, чувствуя, что закипаю от негодования. А доктор просто сидел, покачивая головой:

— Я твердо помню, что только что выключил телевизор. Неужели технические неполадки? Ты же говоришь совсем как он ! Разве это не величайшее из всех преступлений — воспитать целое поколение попугаев Фиделя Кастро?

— То, что я говорю, — правда. А правда не всегда красиво сформулирована или оригинальна. Но от этого она не перестает быть правдой.

— Правда всегда не одна, — сказал доктор Эррера. — Давай рассмотрим твою правду и мою. Итак… нет безработицы, нет безграмотности, нет нищих попрошаек? У нас нет безработицы, но сотни тысяч людей имеют работу, на которой ничего не делают. Где просто нечего делать. У нас нет безграмотности, но нам почти ничего не разрешено читать и почти ни о чем не разрешено писать. У нас нет нищих попрошаек, потому что им просто нечего просить. Мы все живем как нищие попрошайки. Ты только взгляни на мою рубашку! — Он рассмеялся. — Итак, на чем мы остановились? У нас нет… чего еще, ты сказал, у нас нет? Помнишь?

— Нет проституции, нет игромании, нет расовой дискриминации, — сказал я.

— Замечательно. У нас нет проституции, если не считать того, что вся страна лежит на спине, раздвинув ноги перед Советским Союзом. Особенно женщины, стоит, наверное, добавить. То, что наши товарищи женщины так дружелюбны и свободны, конечно, благоприятствует сотрудничеству с нашим социалистическим братским народом. У нас нет игромании… если не принимать во внимание то, о чем только что говорил Команданте, — пятилетки. Если это не игромания, то я не знаю, что такое игромания. Одному богу известно, сколько мошенников руководило экономикой этого острова, но только сейчас у нас появился диктатор, настолько невменяемый, что заходит в казино и ставит весь национальный бюджет на красное. У нас нет расовой дискриминации… Откуда такие сведения? Это просто грубая и циничная пропаганда. Ты действительно в это веришь? Выйди на улицу — посмотри, кого полиция останавливает для проверки документов. Посмотри, кто подметает улицы… если их вообще кто-нибудь подметает. Посмотри, кто убирает мусор в тех редких случаях, когда это происходит. Поезжай в деревню и посмотри, кто рубит сахарный тростник. И обрати внимание на то, кто контролирует это. Посмотри. А потом можешь снова включить телевизор и постараться сосчитать в зале черные лица среди спящих под речь Фиделя. Хочешь, включим и посмотрим?

— Вы контрреволюционер. — сказал я.

— О-О-О-О-О! — закричал доктор Эррера так громко, что я подскочил на стуле. — Ты сказал это вслух. Ты произнес это страшное слово. О, как я испугался.

— Доктор Эррера, прошу прощения, я совсем не это имел в виду… — сказал я.

— Называй меня Висенте, будь так добр. Или compañero [19] Друг, товарищ ( исп. ). , или как-нибудь в этом духе. Это так контрреволюционно, все эти звания, как ты считаешь? Ты, конечно, придешь в восторг, когда узнаешь, что Хуана с тобой полностью согласна. Она тоже считает меня контрреволюционером. А вот Миранда мыслит более самостоятельно.

— Вы имеете в виду, она мыслит как вы?

— Я имею в виду, что она мыслит более самостоятельно. И ничего больше. Обе мои дочери умны. У них есть собственное мнение. У Хуаны тоже, я не отрицаю. Но для Хуаны революция — это форма религии. Она так воспитана. Меня воспитывали в христианских традициях, так что я не могу подвергать критике желание людей во что-то верить. Я считаю ее веру видом суеверия, но не могу оспаривать ее право на веру. Мне сложнее понять Миранду: она, кажется, ни во что не верит. Но, как я уже сказал, мои девочки умны. Разве не интересно? Они найдут ответы на свои вопросы, когда настанет время. Но ты, разумеется, уже обратил на это внимание.

Перемена темы принесла облегчение. Он и так долго провоцировал меня, втыкал множество маленьких раскаленных иголок, чтобы посмотреть, сможет ли заставить меня кричать. Я все время искал возможность поговорить о чем-нибудь другом и чем-нибудь уколоть его в ответ. Я сказал:

— Не только на это. Вчера вечером мы ходили на танцы, и я танцевал с обеими. Обе великолепно танцуют. Замечательное чувство ритма. Несколько раз мне в голову приходила мысль, что в их жилах должна быть капелька черной крови.

Я мог безнаказанно назвать его контрреволюционером. Казалось даже, что этим званием он чуть ли не гордится. А вот назвать его или его дочерей черными было делом совершенно иным. Доктор Эррера посмотрел на меня холодным злым взглядом.

— Ну что же, господин шутник, — сказал он. — И на каких же фактах основывается этот вывод, кроме того что они обе, очевидно, танцуют лучше вас? Они все-таки родились и выросли в Гаване, а вот вы?..

— В Сьенфуэгосе, — ответил я.

— Именно. Как мне и говорили. Не знаю, из какой ты семьи и кто твои родители. Да и не хочу знать. А вот тебе стоит знать, что в этом городе во времена моего детства человек легко мог умереть от подобных заявлений. Это, разумеется, полный вздор, и я тебя прощаю. Но больше не повторяй этого, будь так добр.

Внезапно я многое понял. Доктор Эррера был если не чистокровным испанцем, то, во всяком случае, чистокровным расистом. То, что он говорил о расовой дискриминации, было правдой, он без проблем раскусил всю эту риторику, потому что он и его поколение чувствовали именно это и вели себя соответствующе. Такое нельзя взять и стереть резинкой. Мое же поколение выросло с мыслью, что расизм упразднен. Когда я был маленьким, мне рассказывали историю о том, как самому диктатору Фульхенсио Батисте было отказано во входе в Билтморский загородный яхт-клуб, где тусовалась североамериканская элита, потому что в его жилах текла черная кровь. Для нас это было подтверждением абсурдности расизма.

Я до сих пор считаю расизм абсурдным в политическом отношении. А вот когда начинаешь задумываться о нем как о чувстве, все усложняется. Мы знаем, что пауки безобидны, что они даже полезны. Почему же тогда многие их боятся? Ответ неясен, это что-то атавистическое, связанное с чувствами более древними, чем человеческая история, может быть, более древними, чем язык, которым мы пытаемся их описать.