Феликс Кандель - Зона отдыха

– Что вы мне говорите! – пихается тот. – Будто я не знаю! Сам кормил, сам и реабилитировал...

– А я, думаешь, нет? – пихается наш. – У меня стаж с Беломорканала...

– Вынимай своего!

– Не выну!

– Сами вынем!

– А в карцер?

– А в рудники?

– А к стенке?..

Глина скользкая, сапоги разъезжаются. Пихнулись посильнее и поехали вниз – не удержаться. Бегают по гробу, каблуками по крышке стучат:

– Граждане, помогите! Граждане, поднимите!..

Полуторка спьяну как заорет:

– Закапывай!

И полный совок туда, в яму.

А они, хором:

– Сослать! Сгноить! Без права переписки!..

– Закапывай! – орёт Полуторка.

И еще совок, и еще…

Еле мы его оттащили.

На другой день – расследование. Что да как.

Этот, во френче, за столом сидит, щекой дергает, и глаз у него, который стеклянный, будто запотел. Начальник наш, Наум Ароныч, на стуле сбоку пристроился. Мы, ханурики, у двери топчемся.

– Это, – говорит френч, – провокация. Это, – говорит, – вредительство. Диверсия на подрыв авторитета.

– Будет вам, – говорит Ароныч. – Давно уж мы таких слов не слышали.

– Не слышали, – грозит, – так услышите. И не один раз.

– Странный вы какой-то, – говорит Ароныч. – И одеты странно. Все уж давно в костюмах, а вы еще во френче.

– Это я не еще, – говорит, – это я уже. Опять. Снова. Вы меня понимаете?

– Я вас понимаю. Я вас хорошо понимаю. Замкнутый круг, – говорит Ароныч, – вся наша жизнь замкнутый круг.

– Диалектика, – объясняет френч. – По марксистско-ленинской спирали. А этих уволить. За нарушение трудовой дисциплины.

Тут я говорю:

– Между прочим, гражданин френч, а кто это нам спирт давал?

Это он без внимания. Это он – мимо ушей. Старая практика: чего не хочет, того не слышит.

– Предлагаю, – говорит, – обсудить, осудить и выгнать.

– Согласен, – говорит Ароныч. – Если вы мне сразу дадите замену. Пятерых станочников шестого разряда.

– А где я вам их возьму? Рожу, что ли?

– Пятерых не родишь, – говорит Полуторка. – При твоем пузе – пару, от силы троих.

Это он опять мимо ушей. Только глазом зыркнул, будто прицелился.

– Тогда, – говорит Ароныч, – пишу рапорт директору. Цех оголен, станочников нет, плана не будет.

Тот в затылке чешет:

– Хорошо, – говорит. – Этим выговор и без премиальных, а того, – показывает на Полуторку, – за ворота. С волчьим билетом. Это он глину в меня кидал.

Видит Ароныч – не отстоять Полуторку. Вот он и говорит:

– Так-то оно так, да вот откуда они спирт взяли? Не мешало бы тоже разобраться.

Тот и на него глазом зыркнул. Будто прицелился.

– Что предлагаете?

– Пусть сам уходит. По собственному желанию.

– Согласен, – говорит френч, а по морде видно – не согласен.

Тут Полуторка и говорит:

– Выгоняешь, гражданин командир?

– Выгоняю.

– И тебе не тяжело?

– Чего это мне – тяжело?

– А того, что я член на тебя положил. С пробором.

Тот – орать! Тот – ногами топать! Уволили Полуторку по плохой статье, запись влепили в трудовую книжку.

Выходим – и к нему:

– Васёк, ты чего?

А он:

– Чаво, чаво – ничаво... Терпелка кончилась. И воробей на кошку чирикает. Бывает, и вша кашляет.

– Васёк, – говорим, – а дальше-то как?

– Как, как – никак... Авось, не помрём. Авось, не Бог, а полбога есть. Выпить ба, ребяты!

Выпить так выпить... Нам чего? Горе не заедают, а запить можно.

МЫ – ЛЮДИ ГОСУДАРСТВЕННЫЕ

Поначалу они неотличимы.

Плоские, безликие, серо-суконные.

Будто валенки всяких размеров. Которые подлиннее, которые покороче.

Множество одинаковых валенок, которые заступают на смену дважды в сутки, чтобы охранять тебя, на работу выводить, в столовую выпускать, в туалет.

Ключ в руке: трык-трык – открыл камеру, трык-трык – закрыл...

Ты уже знаешь, что у валенка есть власть над тобой. Может обыскать. Может посадить в карцер. Написать рапорт, и тебе добавят сутки. Но пока он неотличим. Его власть стирает его отличия. Тебя сторожит не конкретное лицо, а безликий представитель силы, которому необязательно быть человеком. Собака, вон, тоже сторожит. И забор. И робот сможет, если его запрограммировать. Если вложить в него "Инструкцию по содержанию в спецприемнике лиц, задержанных за мелкое хулиганство".

Сила – она не индивидуальна. Индивидуальна слабость.

Валенок – он и есть валенок. Чего от него ждать?

Трык-трык – открыл камеру. Трык-трык – закрыл...

И вдруг на валенке проклевываются глаза. А в глазах мысль. И выражение. Интерес, удивление, злость, скука, усталость. Проклевывается человек.

И вот я их уже отличаю!

Один сказал шепотом:

– О вас "Голос Америки" передавал. Чего ж так коротко? Не знают подробностей, что ли?

Другой сообщил с глаза на глаз:

– У меня у самого бабка была еврейка.

Третий – убежденно:

– Чего тут говорить? Раз уж вы поднялись, обратно не загонишь.

Четвертый, сунув потихоньку плавленый сырок и кусок белого хлеба:

– Вы извините, нас не готовили, чтобы с вами работать. Вы же другие.

Пятый сорвался на крик, раб с лычками всегда хам:

– В Израиль захотел, еврейская харя?! Мы из тебя тут инвалида сделаем!..

Шестой спросил:

– А чего вам Израиль? Ехали бы себе в Биробиджан.

Это был ловкий, складный, надраено-отутюженный сержант в пахучем облаке табака-ваксы-одеколона. Мы были ему любопытны. Мы были им всем любопытны. Ведь не каждый день привозят в барак таких удивительных гусей. Которые клюнули в зад товарища пионера.

– Биробиджан? – переспросили мы. – А почему Биробиджан? Если огородить Сахару и назвать ее Россией, ты туда поедешь?

Подумал, понял, засмеялся:

– Не, не поеду.

Еще подумал, посоветовался вслух:

– Лично я для себя не решил: свобода – это хорошо или плохо? Думаю так: если будет свободный выезд, начнутся тут перевороты.

И он же, очень доверительно, как сокровенную тайну:

– Я с детства тоже мечтал попутешествовать. В Анголу поехать, негров пострелять.

– Ты что? Они же люди.

– Да я со школы стрелять люблю. В армии ротные карабины пристреливал. Что ни пуля – десятка.

И улыбнулся по-доброму, простодушно и стеснительно.

И заскрипел громко портупеей.

Трык-трык – открыл камеру. Трык-трык – закрыл...

Заходил в камеру игрушечный сержант, ласковый, молоденький, красивенький стукач, весь из себя ленивый, порочный, пренебрежительный, с долгой застойной улыбкой наискосок. Стоял в дверях, разглядывал завалы тел, стены, потолок: глазки нежились в истоме, жмурились, блаженствовали, а потом как скакнут!

– Снимите, – говорил тихо, размеренно, без шевеления губ.

– Командир! – орали с нар. – Свет в глаза! Не заснешь!

Выбирал одного из орущих, смотрел на него долго, молча, снисходительно. Улыбка приклеена намертво: не отодрать. Всем уже ясно: такого не упросишь. Но покричать всякому охота. Всё веселее.