Феликс Кандель - Зона отдыха

– Раньше сядем – раньше выйдем.

Даже птиц кормят из окон, приваживают стаи голубей. А это и вовсе классический вариант, книгами описанный, картинами запечатленный: бледное лицо за железной решеткой, каторжный халат, березка под окнами, голуби на снегу вспархивающие. Всё, как во времена прежние. Всё, как во времена всегдашние.

– Раньше сядем – раньше выйдем.

И еще – страх перед властью. Страх перед милицией. И покорность. Неистребимая покорность. За всё время ни один из них не написал жалобу. Многие даже не знали, что у них есть такое право. Страшно выделиться из массы, шагнуть из строя. Покричать хором – это еще можно. Вылезти одному – никогда.

А как им нравились наши крики! Как у них загорались глаза! Мы требовали, и это их покоряло. Сам начальник зоны бегал после наших криков по камерам, щупал холодные батареи, сокрушенно объяснял причины. Сам начальник зоны орал сначала, когда мы заходили в кабинет: "У двери! Стоять у двери!", а потом и он: "Садитесь. Пожалуйста". Мы жаловались, мы добивались своего в мелочах, а они млели от удовольствия, глядя на сконфуженное начальство. Но ни один из них не рискнул пожаловаться вслед за нами.

Почему?

– А потому... О вас, вон, американцы передают, а о нас кто узнает? Только пожалуйся – еще срок схлопочешь.

Ведь мы – гуси политические.

Они – мелкие хулиганы.

Раньше сядут – раньше выйдут.

Вот он говорит, зло и убежденно:

– Кругом мразь, ничтожества! Если бы смог, я бы отсюда уехал. Завтра же!

Инженер, 30 лет. Быстрый, судорожный, всё бегом, рывком, торчком. На наре крутился – доски стонали. Читает книжки, слушает иностранное радио, с жадностью расспрашивал про Сахарова, просил его адрес с телефоном. Вроде бы, всё понимает.

И он же, через час:

– Ты зачем едешь в Израиль? Не хочешь с нами коммунизм строить?

– Не хочу.

– Вот! – с торжеством. – Вот ты какой! Потому тебя и не выпускают.

Тогда вскакивает второй:

– Какой коммунизм? Какой хрен – коммунизм?! Ты был за сто верст от Москвы? Жрать нечего!

И он же, с неподдельным горем:

– Что обо мне в коллективе скажут? С доски почета снимут. Снимут с доски...

Токарь, 35 лет. Солидный, ухоженный, с безалкогольной внешностью. Передовик, ударник, победитель соревнований, очень правильный человек: читает газету и верит ей, смотрит телевизор и тоже верит. Живет в заводском доме вместе с директором, парторгом, профоргом; горд этим чрезвычайно, ощущает выделенность свою и приобщенность. На лестнице можно с начальством поздороваться. Во дворе – словечком перекинуться. Директорская дочка забегает порой к его дочери. Парторговая жена заходит за солью. И на работе у него хорошо, и дома прекрасно: сам – передовик, дети – отличники, жена – депутат райсовета. Попал в барак элементарно: остались на сверхурочные, сплошь одни передовики, выдали к ночи два плана, мастер по такому случаю выставил бутыль спирта. С усталости пошел домой, шатаясь, очнулся уже в милиции. Убит горем, всё рухнуло: почет, уважение начальства, зарплата с премией. Как теперь по подъезду пройти? Как взглянуть в глаза директора, парторга, профорга?..

И опять он:

– Мы не преступники, а нас тут как скотов держат. Как же тогда с политическими обращаются?

И снова он, грустно и мечтательно:

– Сегодня праздник, демонстрация... Жалко пропускать. Соберемся вместе с директором, с парторгом, выпьем по рюмочке в буфете, закусим бутербродиком – и в колонны, и с музыкой... Хорошо!

Тут вылезает третий:

– Разве теперь демонстрация? Вот при Сталине была демонстрация: не пойдешь – враз постреляют,

Слесарь-монтажник, 50 лет, вся жизнь в разъездах. Жена в Москве, жена в Ярославле, жена в Костроме. По бараку ходил в голубых несвежих кальсонах, лошадиная мотня болталась промеж ног. Посадила его теща, и весь срок он с наслаждением смаковал, как будет ее казнить: пройдет ночью в галошах и перчатках, чтобы не оставлять следов, подожжет зажигалкой одеяло с простыней. Нехай сгорит заживо.

– При Сталине порядок был, цены снижали. Сталин в кулаке всех держал.

– Во, во... Привыкли к кулаку. Отвыкать пора, дядя.

– Да при Сталине вольготней было! Возьмешь бутылочку, выпьешь, полежишь на травке – хрен кто тронет. Понимали пьющего человека, не как теперь.

И он же:

– Да у нас кругом одни бездельники. Кто не бездельник, тот ворюга. Я-то, конечно, вкалываю, а всем – по хрену.

С этим соглашаются:

– По хрену... Всем по хрену...

И опять он, слесарь-монтажник, поперек всякой политики:

– Мы когда на водочном заводе монтировали, месяц за проходную не вылазили. Там и спали. За получкой в контору не ездили, на кой она? Выпивки – залейся. Хлебушка стрельнем, лучку... Бабы в контору прискакали, хай подняли: где мужики? А мы уж синие, опухшие, отекшие, из-под ногтей и то водка сочится. Намонтировали – никто потом разобрать не смог! Какая труба куда, какая откуда.

И забыта политика.

И начинается обычный разговор: где выпить, как зашибить копейку, с кем переспать да каким способом. Про жен своих, про подружек, про баб разовых. Одни сговариваются по выходе рвануть сразу в магазин. Другие печалятся, что выходить им под вечер, когда закрыты уже винные отделы. Жди потом до утра.

А тут еще новичка приводят.

– Ты кто?

– Продавец.

– Значит, вор.

– А ты думал!

– Рассказывай...

И разговор уже профессиональный: как крадет, да сколько, да с кем делится, да куда деньги девает. Слушают – не оторвешь. Только вздохнет порой передовик, ударник, победитель соревнований, очень правильный человек:

– Не, мужики, что-то тут неладно. Нутром чую: жизнь не по резьбе пошла. Нитку рвем. У хозяина так бы не было.

– У хозяина... Где он, твой хозяин?

Тут все соглашаются:

– Нет у нас хозяина.

И опять же все:

– Что-то у нас неладно.

– А может, нормально? Нормально, ребята.

Дед-мудрец, немощный старик за 70. Голова белая, туловище одеревенелое, ноги плохо сгибаются. Отсидел семнадцать годков по политике, потом реабилитировали, сказали – ошибка. Встретил на улице друга иэ лагеря, выпил, – много ли ему надо? – проснулся в милиции. Могли бы и простить его в виде исключения. Могли бы и зачесть эти сутки в счет тех годков. Могли бы, да зачем? Приходила к нему бабка, принесла гостинец: курицу вареную да носки с рубахой. Воротили бабку обратно. "Не положено".

– Я, ребята, против перемен. Хватит. Нахлебались по горло. Что есть, уже хорошо. Не стало бы хуже.

– Дед, – спрашивают, – ты на жизнь нагляделся?

– Нагляделся.

– Кого больше на свете: добрых или злых?

– Злых.

Сказал сразу, ответ готов издавна.

– Так на чем тогда всё держится?

– А на силе. На штыке.

Над этим задумываются. Потом кто-то окликает тихо:

– А если война?