Федор Полканов - Рабочая гипотеза.

– Ну и действуй!

– Не мое амплуа. Нужен специалист по счетным машинам. Попробую такого специалиста найти.

Семечкин ушел, а вскоре выяснилось, что слов на ветер он не бросает: нужного специалиста он привел.

Это был мальчик, еще более юный, чем сам Семечкин, длинный и черный; причем в отличие от Володи скромностью здесь даже не пахло. Он долго пялил глаза в микроскоп, выспрашивал о совершеннейших пустяках, известных любому студенту-биологу. А потом вдруг сказал:

– Теперь попрошу вас поработать так, как работаете обычно.

Лиза села за микроскоп и показала экстра-класс просмотра препаратов. Физик что-то записывал, что-то рисовал, и Леонид любопытства ради заглянул к нему в бумажку. Записывал юноша Лизины объяснения и последовательность операций, а рисовал женские руки, почти такие же красивые, как руки Елизаветы, косу элита-рекорд, носик-закорючечку. Однако развлечения не мешали, видимо, ему заниматься делом, потому что в конце он сказал:

– Машинка будет. Подготовьте официальный запрос в наш институт, что-нибудь очень авторитетное. Включим в план. Штука занятная, да и начальство не откажет – радиобиологам. Пишите: «Просим осуществить проектирование и изготовление пробного образца».

– Так. А когда же будет готова ваша высокоумная мясорубка?

– О, сделаем быстро! Ну, через год…

Леонид и Лиза переглянулись: ничего себе быстро!

– Иди, Леня, выколачивай из директора бумажку. Правда, через год мы уже кончим тему, но хоть на благо потомкам…

Местом действия эксперимента Громова и Мельковой была главным образом магистраль Москва – Энск, временем действия – субботы и воскресенья.

В одну из суббот Леонид спешил утром на работу, но на Таганке, возле метро, задержался и купил несколько роз, потом подумал и купил еще столько же: захотелось сделать приятное и Елизавете.

Своему букету Котова радовалась откровенно, на второй же долго косилась, потом брякнула:

– Убери с глаз моих Райкин веник! В этой комнате могут находиться только мои цветы.

Леонид подумал секунду и перенес все розы к ней на стол: не объяснишь почему, но эта претензия, в общем нелепая, показалась ему справедливой.

– Вот так нужно бороться за свое счастье. – Елизавета ухмыляется, но кажется Леониду, что не совсем это шутка.

Ровно в три Громов вышел из института и, не заезжая домой, отправился на вокзал. В электричке было тесно, и он стоял на площадке, утешаясь тем, что здесь, пусть неофициально, но можно курить. Смотрел на примелькавшиеся пейзажи, думал: «Как нужно бороться за свое счастье? И что такое счастье вообще?» Год перед войной шел он навстречу Раисе. Не просто сложилась любовь, не легкой была она, ссоры да споры, бури да грозы – сколько их хранит память? Было ли тогда счастье? Казалось, что да, а теперь кажется – нет. Счастье новизны – это было. Счастье взаимного узнавания плюс напряженное ожидание того, что впереди будет лучше и радостней. Точно пластины в конденсаторе, порознь они были ничто, вместе же – индуцировали друг в друге противоположный заряд. И все же казалось тогда: пронесут любовь через всю жизнь. Но по-иному сложилась судьба.

В прошлую субботу в Энске он попал под дождь, промок основательно, и Раиса, забеспокоившись, заставила его переодеться в костюм Игоря. Что, собственно, произошло? Громов уговаривал себя: Раиса его любит и, значит, принадлежит ему по праву. Что выше права любви? Но вот… Достаточно было надеть чужой костюм, чтобы почувствовать: ты в чужом доме, с чужой женой. Тогда, неделю назад, ночь стерла это ощущение, теперь оно появилось вновь: к чужой жене едешь ты, Громов, не имеешь права к ней ехать! Как и прежде, они индуцировали друг в друге противоположные мысли, общение их рождало споры. Однако и здесь все было иным, не прежним: спорили с оглядкой, не отдаваясь спору целиком, не растворяясь в нем, потому что не могли отдать друг другу всю душу.

– Мы даже поругаться толком не можем! – сокрушалась по этому поводу Раиса, и было о чем сокрушаться, ибо понимали оба, что внешняя миролюбивость их отношений – лишь показатель того, как каждый замкнулся в себе, что хоть и составляют они по-прежнему конденсатор, разрядиться он сейчас не может, потому что нет нужного контакта.

– Право же, Леня, пословица насчет того, что плохой мир лучше доброй ссоры, к нам совсем не подходит. Ну почему мы даже о науке не спорим всерьез?

Леонид видит: Раиса и хочет вновь обрести близость и боится этого в то же время. Он же – ну. право, он сам не знает, чего сейчас хочет он. Сосуществование путем балансирования на грани войны – вот что было у них когда-то. Теперь, после Валентины, раз и навсегда вручившей ему всю свою душу, такое Громова не может прельстить. Валентине и он отдавал частицу своей души – ровно столько, сколько была в состоянии Валентина взять. И, может быть, именно в том чуточку покровительственном отношении, которое Валентина допускала и поощряла, во всегдашнем сознании, что нуждается она в помощи и защите, и заключалось счастье. А может, не только в этом, но не от этого ли зависело многое? Человеческая сущность извилиста, и не тогда ли люди сходятся, когда извилины совместимы в какой-то мере? Раиса не Валентина, и ежели уж крошечная девчоночка из подмосковного Энска не очень-то нуждалась в его покровительстве, то что говорить о Раисе сегодняшней, женщине с характером, сложной, мятущейся, своевольной?

Нельзя сказать, что хорошее было у него настроение, когда, наконец, вышел из вагона и зашагал старенькой улочкой к одному из старых кварталов Энска. Вот и бревенчатый домик, осыпающаяся сирень под окнами, дощатый забор с большими щелями, калитка. А у калитки стоит мальчишка. Белые волосы и голубые глаза, маленький прямой носик, смотрит на вечернее солнце – носик морщится. Батюшки, несомненнейший Райкин сын!

– Дядя, вы к нам?

– К вам, Леня. Куда же еще? Я тебя знаю, а ты меня нет. Видишь, как интересно бывает?..

– Дядя, вы дядя Леня?

– Правильно. Выходит, ты тоже меня знаешь. Ну, пойдем, что ли?

И двое мужчин, большой и маленький, зашагали к крылечку.

Ехать в Энск еще полбеды, возвращаться обратно гораздо хуже: именно на обратном пути особенно четко, жестко оценивал Леонид ситуацию.

Запомнилось одно из воскресений.

Поздно вечером сел он в электричку. Вагон был полупустой, но близко от Леонида сидели туристы. Громов глянул и сразу узнал: студенты-биологи. Поезд тронулся, и студенты запели:

Песня была знакомой, очень знакомой. Когда-то написал ее Михайлов, и не просто так написал, а посвятил Вале, подарил ей. Леонид полагал, что песня давно умерла, но, оказывается, живет и поется.