Юрий Красавин - После полуночи

Можно без конца рисовать себе такие картины — это так отрадно!

Я хотел быть и не стал обыкновенным крестьянином, у которого дом с дворовыми пристройками; а во дворе корова опять же с теленком, лошадка с жеребеночком, свинья с поросятками… А в избе пахнет свежим хлебом, сдобными лепешками, топленым молоком и сотовым медом.

Я запрягал бы лошадку в плуг или телегу, выезжал в поле; а жаворонки надо мной пели бы, и солнце меня ласкало…

И это тоже бесконечно отрадная картина.

Еще я не стал мудрым правителем своей страны, любимым собственным народом, сделавшим этот народ счастливым. Таковой правитель должен жить в тереме с шатровой крышей, со множеством комнат, в которых теплые изразцовые печи и шкафы с книгами; с лестничными переходами, со светелками, крылечками и тронным залом.

По утрам, вставши от трапезы, я выходил бы в этот зал, садился на трон и принимал просителей, вынося самые справедливые решения: тех помирить, этих разделить, того одарить, с этого взыскать…

Я не стал и мудрецом на манер Мишеля Монтеня, то есть не достался мне по наследству фамильный замок, в котором главное — залы с книжными шкафами, с канделябрами и свечами, обширный кабинет, где несокрушимый письменный стол с многочисленными ящиками, бронзовая чернильница и гусиные перья…

Еще я не был капитаном парусника и, увы, не открыл новых земель с неведомыми племенами; не стал и просто смиренным странником или путешественником — не посетил ни Тибета, ни Палестины, не сплавал на Таити пообщаться с красивыми женщинами и на Балеарские / какое красивое название! / острова; не пожил на реке Витим / мне так нравится имя этой реки!/, не побывал в Афинском акрополе, в картинных галереях Флоренции, Венеции, Рима, на кладбище Сент-Женевьев де Буа под Парижем…

Еще я не стал владельцем обширного сада, а в нем яблони, груши, сливы — все дивных сортов! И пасека на сорок ульев, и теплица с огурчиками-помидорчиками.

Садовник встает рано утром, идет по саду, открывает ульи… К нему приходят гости — он угощает их сотовым медом и румяными яблоками…

Не стал я и хирургом-целителем, героем-подпольщиком, победителем на Олимпиаде во всех видах спорта, не вступил в контакт с инопланетянами…

Что теперь об этом говорить! Ничего больше не будет… Пир жизни закончен…

Пир жизни закончен, но на стадионе в сосновом бору он продолжался. Я подозвал «официанта».

— Принесите вина. Надеюсь, у вас тут не один только церковный кагор?

— О, нет! — отвечал он, словно обрадовавшись моему проснувшемуся интересу. — Что вам желательно?

— По бутылочке фряжского, фалернского и греческого . Ну, еще мальвазию … и коньяк под названием «Наполеон».

И названные мною вина выстраивались передо мной.

— Добавьте еще красное кьянти и белое римское треббьяно бьянко шептиссимо.

Что это такое, я и сам не знал, только вчера вычитал в книге воспоминаний писателя по фамилии Осоргин. Достойный человек, он любил это самое шептиссимо . И кьянти тоже.

— Браво! — опять одобрительно отозвалась застолица.

Теперь уж не могу сказать, пил ли я те вина. Может, по усам текло, а в рот не попало? Но однако же помню, что стало мне очень хорошо в этой компании веселых, печальных, мрачных, задумчивых и смеющихся людей. Помнится, я даже читал свои стихи… «Любимая, прощай, пора ко сну. Опять он нас надолго разлучает…», «Нет лучшей музыки, чем тишина! В ней магия, как в формулах и числах…», «Может быть, этот дом — мой последний приют, Потому его окна глядят на закат…»

Не могу сказать, как долго мы пировали, но наступил момент, когда я опять загрустил. Света заметила это и предложила:

— Давайте полетаем… над городом, а?

Мы поднялись над пирующими, над бором, покружили над Волгой, потом над трубами электростанции нашей, и над лесом, где я любил собирать грибы, потом проплыли над городом, над Пьяным мосточком через Донховку… Тут Света покинула меня, сказав:

— Мне пора… надо попрощаться с родителями и с братом.

Две фигуры поднебесного облика беседовали неподалеку от нас над крышей музыкально-фекального училища. Причем одна помахивала батожком, а другая жеманно пританцовывала. Василий — я узнал его по голосу, пролетая мимо, крикнул этим двоим:

— Что ты ее кадришь, Павлыч! Бесполезно.

Он засмеялся, а Батожок и собеседница его досадливо отмахнулась. Но Василий не отставал:

— Слышь, чего говорю: даже при вашем обоюдном согласии ничего не получится. Я вот в любую квартиру войду, не открывая двери, и в любой магазин; каждую бутылку могу погладить, приласкать… но видит око, да зуб неймет. Так и у вас. Ша! Конец всем забавам.

Последнее он сказал, уже обращаясь ко мне.

— Сначала-то ничего, неплохо, — стал объяснять он, — а потом все тоскливей и тоскливей. Кто тут недавно, тому даже интересно, а я уж нагостился. Скорей бы забирали меня отсюда!

И добавил совсем упавшим голосом: — Мараковато тут, граждане. В смысле, скучновато. Кабы знать, последний стакан до рта не донес бы.

— Я тебя не раз остерегала, Василий: остановись, — сказала ему женщина.

В ответ он пропел с характерной грозной хрипотцой:

— Вот-вот, а ты мне: коммунары не будут рабами. И про сургучную головку.

— Что ты понимаешь, Андревна, в мужской душе! На хрен мужику такая и жизнь, если ни выпить, ни закусить! Только и радости было…

— Неужто никакой другой? А Лида? Разве она тебя не любила? Разве ты ее не любил?

— Это ты вот насчет того самого? Я тебе откровенно скажу…

— Только в пристойных выражениях, ладно?

— Лидия у меня баба неплохая сама собой, но… то больно, то стыдно, то боюсь, то спать хочу, то от тебя бензином пахнет, то некогда, то беременна… и так далее. Вся и любовь! Особо вспомнить нечего.

— Коли что упустили там, то тут уж не наверстать, — заключил Василий.

Батожок осуждающе покачал головой: неуместны, мол, твои тут шутки. А женщина сказала:

— Теперь-то пожалеет твоя Лидия, что мало тебя любила. Верно?

— Еще бы!.. Как ни загляну домой — все горюет. То ли она с мужем жила, то ли теперь вдова — разница! Вроде бы, и мужик-то пьяница, а все ж таки с ним поповадней было… Однако не воротишь.

Опечалился наш Василий! Пригорюнился.

Откуда-то из-за Волги со своеобразным шумом вдруг приплыло-прилетело хрюкающее стадо… Свиньи опустились на крышу одного из жилых домов, потом перекочевали на соседнее здание и тотчас стали рыть мордами, будто в поисках желудей.

— Где-то ферма сгорела, — сообразил догадливый Василий.

— Точно говорю! Он почему-то обрадовался этому, как развлечению, и отплыл от нас.