Юрий Красавин - После полуночи

Кто-то заботливо и мастеровито установил там маленький деревянный сруб, наподобие колодезного, — бревнышки меньше, чем в локоть длиной; и вот в глубине его совершалось святое таинство рождения — этакий бурунчик шевелился неустанно, перемывая желтый песок. Водица, естественно, холодная, первозданной чистоты и свежести перекатывалась через край сруба в желобок и журчала, журчала…

Я как-то очень живо представил себе это… и воочию увидел теперь перед собой! Встал, огляделся — я был один, а рядом уже не Волга — Нерль, и невдалеке темнеют избы деревни Соломидино… а сосны шумят поблизости — то не новокорчевской бор, а благословенный Божий Дом.

Я прошелся по берегу, узнал место, где ставили мы свою палатку не одно лето и не два, а несколько. Какая то была счастливая пора! Жаль, что мы тогда не отдавали себе в том отчета.

Господи, спасибо Тебе, что Ты подарил мне тогда эти дни на родине моей! Теперь есть что вспомнить, теперь это мое достояние — словно шкатулка с фамильными драгоценностями.

Утром проснешься — птицы лесные щебечут как раз над тобой, ветерок живой веет сквозь противокомарную сетку, пахнет хвоей и смолой. И ощущаешь себя в родной среде, в родственном тебе мире, ты его частица, и от сознания того спокойно на душе.

Я поднялся выше и увидел колокольню церкви — это село Спасское. Ни одно окно не светилось тут, все спали. Петух пропел и ему откликнулся еще один и третий. А над сельским кладбищем замерла в горестной позе фигура, вроде моей. Лицо женщины показалось мне знакомым, но я не стал отвлекать ее разговором, переместился на берег Нерли в то место, где впадает в нее ручей под названием Ир. Прошелся по берегу Ира, потом лесом по имени Малое Родионово, узнавая тропы и поляны; по меже пересек поле и увидел деревню свою… Чем там было любоваться посреди-то ночи да при пасмурном небе, при сеющем иногда дождике? Но отчего, скажите, так изнывала от любви и нежности душа моя, когда я видел все это — темное поле, молчаливые кусты, купы тополей и ветел над крышами родной деревни?

Я постоял тут… и все вокруг оживало.

Вон на краю Ремнева, дом наш… Он сгорел вскоре после того, как продан был. Я уверен не от оставленной керосинки загорелся он, а вспыхнул сам собой, не желая служить новым хозяевам. Так умирают оставленные на чужое попечение собаки…

Вот он теперь стоит, освещенный солнцем, я его ясно видел: три больших окна на фасаде — я любил украшать их березовыми ветками в Троицын день; крылечко, с которого я сошел и уехал в Сибирь; дверь «черного хода» и ворота в коровье стойло — там жила наша корова Дочка…

На поле, называемом Спасскими Платками, боронили ребята-подростки. Лучших лошадей взяли на пахоту, а на бороньбу дали им похуже, молодых да норовистых. Потому каждый боронильщик имел по водильщику — парнишка помладше вел лошадь под уздцы. Среди тех, кто вел лошадку, и я; мне лет десять, я бос — валенки с дырявыми калошами оставил на канаве, в них тяжело ходить по полю, скоро устанешь, босиком-то легче, но вот пальцы ног уже сбиты о камни. Какая озабоченность и важность на моем лице — работа серьезная! Жаворонки поют над нами, солнышко светит…

А на соседнем поле за Новым прудом еще жара июньская, опять же жавороночьи песни, и опять же я. Мне лет шесть или семь, тут и старший братец мой, и мать, и все наши деревенские… мы пропалываем лен. По льну желтуха цветет дружно, победно. Впереди перед нами широкая желтая полоса, позади прополотый зелененький ленок… А пить хочется непереносимо! Мы с братом бежим к дороге, там еще сохранилась в колее вчерашняя дождевая лужа, мы к ней припадаем, как к роднику…

А с другой стороны от Ремнева моего еще только светает; я иду — мне восемнадцать лет — в волосах у меня гребень девичий, подковкой от уха до уха — не подарок, нет, просто дадено поносить в знак особого ко мне расположения; я выну его, поднесу к лицу, улыбаюсь…

Картины одна другой знакомее и потому поразительнее проходили перед моими глазами, и не было им конца — все это пространство вокруг деревни Ремнево жило-шевелилось, звенело, шумело… но потом исчезли живые картины, и я остался один в поле.

Так сиро молчало все, беззащитное перед природными стихиями и бурями социальных потрясений!

— Господи! — воззвал я со всей силой, на какую только был способен. — Спаси и сохрани, Господи, мою малую родину, ибо она прекрасна… спаси и сохрани Россию, состоящую из таких вот малых родин, где посеяны наши сердца!

И тут произошло чудо…

Произошло чудо: оранжевый свет полыхнул зарницей по всему небу и просеялся до земли и остался во всем этом пространстве. Мгновенно подняло меня на высоту птичьего полета и выше, кто-то надо мной сказал голосом всеобъемлющим:

— Чего просит этот младенец?

Сказано было с грозностью, но с добродушной усмешкой; и смех многих раздался, хороший смех.

Я увидел шествующих небесным путем людей… ну да, они имели человеческий облик: трое в сияющих, ослепительной белизны одеждах, без головных уборов и, кажется, без обуви / не могу вспомнить точно / с непередаваемо блистающими взорами… и вокруг неисчислимое количество… свиты или воинства. Впрочем, я все время видел только этих троих, устремясь к ним зрением, слухом, душой. Я вовлечен был их движением, как перышко проходящим мимо поездом.

— Отче, — молвил тот, что справа /одесную /, — выслушай его. Он что-то хочет сказать.

Шествующий в середине Старец ликом был ясен, высок ростом, с могучими плечами и с белой бородой ниже пояса. Все в нем дышало непостижимой, непередаваемой мощью — то была и физическая, и совсем иного рода мощь, которую я лишь ощущал, но сознавать не мог. Я понял, Кто передо мной, и тотчас потупился, не вынеся силы Его очей.

— Господи! — обратился я к Нему, охваченный внезапной догадкой. — Давно-давно, когда еще мальчиком я шел вот этой проселочной дорогой от своей деревни в Спасскую школу… то было весной, в мае: мир вокруг меня вдруг озарился неземным, вот таким же как бы оранжевым светом, совершенно заворожившим меня тогда… это был Ты, Отче наш?

— Да, — ответил Старец великодушно.

— Я понял тогда: в мире что-то произошло, но причины и источник света остались неведомы мне… Верно ли, что ко мне было слово Твое, которое я услышал не ушами, а сердцем?

— Да, и к тебе тоже.

— Тот свет в душе моей никогда не потухал…

Третьей в той троице была женщина… или я ошибаюсь? Не было возможности рассмотреть внимательней — слепило глаза, но я мгновенно запечатлел в памяти своей зрительной, что черты лица ее нежны и несли отражение необыкновенной кротости.

Они продолжали свое шествие, и я за ними был увлекаем. Словно бы грома дальние, сдерживаемые, сопровождали нас, грома, туго давившие на уши мне… Не было облаков под нами, они раздвинулись за горизонт, не было ночи — темнота ушла в землю… а шум от шагов идущих был подобен шуму морского прибоя.