Алексей Шельвах - Приключения англичанина

– Вдохновение? – насмешливо спросил кто-то слева, я вздрогнул, повернул голову и увидел, что в нескольких метрах от меня расположились в креслах и беседуют три девушки.

– Вдохновение? – насмешливо спросила одна из них другую, и я начал прислушиваться, а украдкой и приглядываться. Они, оказывается, еще и выпивали, не обращая внимания на мелькающих мимо граждан, и возле стройных ног стояли стройные бутылки, еще и дымили сигаретами, и волокна дыма, как венки, плавали над их головами.

Одна из девушек, утомлена употреблением вина, откинулась на спинку стула и уснула.

Другая из горла глотнула и продолжает:

– В искусстве главное – прием и чувство меры, а слову «вдохновение» давно уж нету веры.

Поверь, Мария,

все это бред богемы, истерия.

– Эй, дэвушка, хады сюда! – вдруг восклицает гражданин в огромной кепке, заглядывая с улицы.

Мария тоже сделала глоток и отвечает, при этом нарочито кобеля не замечает:

– Нет, Ленка,

цель творчества - не обязательно нетленка. Побудь минуту объективной, а не гневной, подумай, каково в психушке повседневной поэту истинному...

– Как же отличить беднягу от всего лишь рифмача? – ехидствует Елена.

У Маши на устах вскипает пена:

– О графоманах я не говорю! Какое дело

до них нам всем, кто жить желает смело?

Любая «Ars poetica» – ботва.

Глагол «творить» –

из речевого обихода божества

и в переводе означает...

Елена ерзает:

– Маш, не могла бы покороче?

Так писать хочется – нет мочи.

Мария гнет свое:

– ... и в переводе означает:

ни в чем и никогда себя не повторить!

– Ну все, конец терпенью моему. – Елена убегает.

Мария сигарету зажигает

и вся – как Пифия – в дыму.

Тут просыпается Людмила:

– А мне стихи Есенина читал один солдатик –

он был в постели настоящий акробатик

и фото с надписью оставил на прощанье.

Сейчас я вспомню... как там?.. «Будто я весенней гулкой ранью

скакал на розовом коне... » Вот так я, девочки, влюбилась.

Сказала – и по новой отрубилась.

Елена возвращается и говорит:

– Пить надо меньше Людке.

Хотя, конечно, мужики – ублюдки.

Мария ей в ответ:

– Ну как всегда

глас вопиющего в пустыне раздается.

Цель творчества – ... Да слушай ты сюда!..

понять, что жизнь лишь раз дается.

О да, не властны мы в своей судьбе,

но вариантов ритмики до черта.

И если уж писать, так только о себе.

А если замуж, так за лорда!

И смотрит почему-то на меня.

Затрепетала вдруг Елена. Из дверей подмигивал ей давешний джигит:

– Иди скАрей!

Елена, вняв призыву, встает, приглаживает гриву, на улицу выходит и зашла

за куст, – слышны оттуда визги, веток хруст; вот возвращается минут через пяток, кипит как кипяток и говорит:

– Трусы порвал, скотина. Нет, я одно сказать могу,

что магия стиха рождается в мозгу. Как ни сходи с ума, ты все внутри ума, суди

сама. Все дело в композиции, в расположении частей, в подборе слов. Сюжет же может быть не нов.

Мария в бешенстве:

– Ты отдышаться не успела после ебли и, надо же, в такие лезешь дебри!

Дала бы я тебе как следует по шее! Прикинь, в процессе творчества участвует Психея!..

Но тот же гражданин, неутомим, теперь сигналит Маше.

– Ну ты и мим! – она бежит за куст. Слышны оттуда писк, визг, веток хруст.

Вернулась красная как мак (и рак).

– И мне порвал трусы, дурак, – хихикает смущенно. – Так вот, цель творчества...

Тут пассажиров на посадку вызывают. Мария тормошит Людмилу. Та встает,

потягивается, зевает и гражданину в кепке пальчиком грозит:

– Ну ты артист!

Елена подхватила саквояжи. И вот уж след простыл подруг, они летят на юг, на юг, и в черных небесах над зданием аэропорта гул, грохот, свист...

Я вернулся домой в третьем часу ночи. Сознавал, что логика повествования требует развития темы нечистой совести, ея же и угрызений, но развивать уже не было сил. И то сказать, потрудился я в тот день, причем в разных сферах.

Открыл глаза и сразу отметил, что в комнате прибрано: пол помыт, бутылки составлены в угол, на табуретке в оранжевом солнечном луче играет чистыми гранями пустая стеклянная пепельница.

Рядом с пепельницей лежала записка: «Алеша, сходи, пожалуйста, в булочную. Купи батон и половинку круглого. И не стыдно тебе так напиваться?!»

«Да стыдно мне, маменька, – пробормотал я, сползая с дивана, – очень даже стыдно. А уж как мне плохо, если бы вы только знали. Охо-хо».

Мутным взглядом уставился в мутное же окно, за которым никуда, разумеется, со вчерашнего вечера не делась слепая серая стена. Луч оранжевый уже спрятался за крышу, недолго он в колодце нашем гостит что зимой, что летом.

Отвернулся от окна. Темно и тесно было в комнате. Будильник частил, точно последние миги жизни моей отсчитывал.

Подошел к двери, выглянул в коридор – слава богу, пусто. Менее чем когда-либо я был сейчас способен обсуждать с дядей Валей постановления ЦК КПСС или выслушивать упреки тети Лизы.

Прокрался в ванную. Склонился над раковиной, припал ртом к латунному крану.

Вернулся в комнату, выкурил сигарету, глядя в стену за окном. Решил сходить в булочную, заодно похмелиться пивом из ларька.

Уже и смеркалось. По серому, синему, начинающему лиловеть тротуару поплелся в сторону Чертова скверика, продолжая развивать тему нечистой совести: «Весь день я, выходит, проспал, ничего себе. И мало надежды, что завтра будет как-то по-другому. Да уж, мало на это надежды...»

Вошел в Чертов скверик, под ногами заскрипел красный, похожий на фасолины, гравий, глянцевые зеленые листы зашумели над головой.

Вдруг представил, что ларек закроется у меня перед носом, и ускорил шаг.

Пересек скверик, выскочил на улицу и потрусил в самый конец ее. И повезло ­­– под козырьком ларька еще горела электрическая лампочка, и всего лишь четверо стояли в очереди.

– Вы последний? – спросил я спину в сером пиджаке.

Мужик обернулся, кивнул машинально, но вдруг задержал на мне взгляд и усмехнулся:

– Что, худо дело? Может, вперед пропустить?

– Потерплю,– буркнул я.

Ларечница Танька, губастая, в очках с толстыми стеклами, крикнула из окошка:

– Скажите там, чтобы больше не занимали!

– Повезло нам, да? – засмеялся мужик. На вид было ему лет сорок, типичный такой пролетарий: небритый, в брючишках тоже сереньких с пузырями на коленях, под пиджаком только майка. – Сколько вчера на грудь принял?

– Слушай, что ты ко мне привязался? – сказал я. – Стой спокойно.

– Фу! – воскликнул он дурашливо. – Фу! Чую, русским духом пахнет! Прямо хоть тут же и закусывай!

– Сам таким не бывал, что ли? – огрызнулся я.

За обменом любезностями я и не заметил, как мы вплотную приблизились к окошку.