Алексей Шельвах - Приключения англичанина

Если меня спросишь, какая у англичан вера, то я тебе на то не скоро отвечать могу. У французов знатных и ученых нет никакой, а у англичан с излишком их много. И как люди они вольные, то каждый из них такою в царство небесное идет дорогою, которою захочет.

Ф.А.Эмин «Письма Эрнеста и Доравры»

…how can the thing I’ve never felt at all be the thing I was marked out to feel?

Henry James

Однажды я стал свидетелем происшествия: мужик, влезая в автобус, поскользнулся, упал и ударился лбом о рифленую металлическую подножку.

Водкой пахло от него даже со спины. «Так можно и упасть», – сказал он помогавшим подняться гражданам, и граждане засмеялись.

Мне же слова потерпевшего показались исполненными глубокого трагического смысла.

«Так можно и упасть, – шепотом вторил я, удаляясь, как эхо, от места происшествия, – да ведь я и упал уже, а иначе как понимать покорное мое стояние у токарного станка на протяжении стольких летаргических лет, и смехотворные потуги произвести переворот в отечественной словесности (всегда заполночь и заведомо в стол, в стол), и постылый литрбол по субботам на квартире у Виктора Аккуратова с привлечением не шибко-то уже и вожделенных дев, а по воскресеньям я валяюсь на диване, и хорошо, если с книжкой и под пластинку «Времена года» Вивальди, а чаще – глядя в мучнисто-белый потолок, не в силах сосредоточиться после вчерашнего, сосредото... а потом раздается кандальный звон будильника, возвещающий начало нового недельного цикла...»

Да, вот такой незавидный циклический образ жизни вел я до того момента, когда стал свидетелем вышеописанного происшествия.

Вернее, даже и в тот момент я не осознал еще в полной мере ничтожество подобного существования, просто пожурил себя (в тысячный раз) за наплевательское отношение к собственной будущности да и махнул рукой: какая там будущность. Дело в том, что был я жутко усталым после восьмичасового рабочего дня, – черная, помнится, выдалась пятница, черная в буквальном смысле этого слова.

Судите сами. Утром, не успел я переодеться и встать к станку, как мастер вручил мне чертеж на изготовление чугунных ниппелей.

Вообще-то, обработка чугуна в нашей бригаде, как мы некогда между собой договорились, поручалась исключительно нарушителям трудовой дисциплины – прогульщикам, например, или замеченным в употреблении спиртных напитков в рабочее время.

Тут, вероятно, следует пояснить, что чугун при обработке крошится, превращается в порошок, в пыль.

Теперь представим вращающуюся чушку, с которой резец, продвигаясь вдоль, снимает лишнее, представим и нарушителя, над этой чушкой склоненного: облачко сизой пыли подпрыгивает у него перед носом, апчхи, апчхи, уже к середине дня нос забит, башка, соответственно, раскалывается, как при острейшем респираторном заболевании.

К тому же, хоть и застегнулся до самого горла, хоть и натянул до бровей вязаную шапочку, все равно чертова пылюка проникает через швы и невидимые глазу прорехи, – сняв после смены спецовку, обнаруживаешь на нижнем белье и незащищенных участках кожи дымные пятна.

А когда входишь в умывалку, товарищи по производству приветствуют: «Здорово, чугунное рыло! Гы-гы-гы!»

А ведь рыло это еще предстоит отмывать, согнувшись под краном в три погибели – душевых на нашем заводишке нет.

Унизительнейшая водная процедура! Приходится драть лоб и щеки мочалкой, покуда не станут они болезненно-бордовыми, таскать себя нещадно за волосы...

Но как же так получилось, что обрабатывать чугун выпало именно мне? Ведь я же за семь лет, что отпахал в этой шараге, не прогулял ни дня и ни разу не попался за употреблением. За что же меня-то?

Да ни за что, а по необходимости производственной – ниппеля требовались срочно, слесаря на сборке стояли, а в памятную ту пятницу половина нашей бригады вообще на смену не вышла, вышедшие же (кроме троих – меня, Голубева и Змиева) к работе допущены не были, ноги да и руки у них заплетались, фиалковые фингалы и огнеопасные выхлопы свидетельствовали о частичной или даже полной нетрудоспособности. Понятное дело, накануне выдали зарплату.

Ну и понятно также, что ни Голубеву, ни Змиеву мастер не осмелился бы предложить чугун, и вовсе не из-за немощности ихней пенсионной, а просто - развонялись бы, что не уважает он ветеранов войны и труда.

Старцы сии, между прочим, не такими уж были и дряхлыми – в то утро, за минуту до восьми ноль-ноль, семенили вокруг станка, норовя ущипнуть друг друга за ягодицу. Частенько они так шутковали, и я всякий раз вспоминал мифологему змеи, угрызающей собственный хвост.

– Ай-я-яй! – осторожно укорил их мастер, проходя мимо. – Делом пора заниматься! – Старцы, хихикая, разбежались по рабочим местам, а он направился ко мне и вручил, значит, чертеж на изготовление ниппелей, и я врубил, значит, станок и схватился за рукоятки, названия коих широкому читателю, конечно, ничего не скажут.

А примерно через час возник за правым плечом Змиев, поделился опытом:

– Точи не так, точи этак.

Сделав вид, что ничего не слышу (станок, тот еще гроб, гремел шестернями безбожно), мысленно я послал доброхота на три буквы и продолжал точить как точил.

Помолчал Змиев, ожидая, что я все ж таки последую его совету, не дождался, и вот тогда затрясся, завопил:

– Ты слушай, что тебе говорять! Слушай, бля, старшиих !

К истерикам его я уже привык, поэтому и ухом не повел, но тут нарисовался за левым плечом Голубев, дедок, вообще говоря, неглупый, но зато и ехидный спасу нет.

– Ну чего ты привязался к человеку? – накинулся Голубев на Змиева. – Пущай точит как хочит . Они же, молодые, лучше про все знають. Тем более, Ляксей – парень грамотный, писатель. Правда, не получается у него пока что стать знаменитым, но это ничего, ничего... – Он удовлетворенно ухмылялся, понимая прекрасно, каково мне слышать об отроческих моих публикациях, до сих пор не имевших продолжения.

Короче, разозлили окончательно, старые пердуны, хотя, может, и к лучшему, – в сердцах я прибавил обороты, увеличил скорость резания и сам не заметил, как смена закончилась.

Дома первым делом напустил полную ванну горячей воды. Погрузился по грудь. Терпел, привыкая. Наконец, расслабился, смежил веки, погрузился еще глубже – в размышления. О чем? О жизни своей незадавшейся, конечно.

Вдруг побрел по берегу прозрачной желтой реки. Увидел нагое тело на эмалированом дне. Белое. С раздутым животом и совершенно некстати восставшим членом. Коричневые крапины вокруг шеи – следы ожогов. Похоже, парень был токарем. Знаем, знаем, как жалит в горло спиральная стружка. Или раскаленными клинышками – это если колотая – сыплется за воротник. А отчего сизые пятна на ключицах? Неужели точил чугун незадолго до?.. Вялое уже. Двадцать семь лет. Тело уже. Испарина на лбу. Лови ртом воздух, а руками скользкий алый обмылок.