Ольга Токарчук - Правек и другие времена

И вот катится Слово из уст Бога и разбивается на тысячу частей, которые становятся семенами Миров. И с той минуты Миры растут, а Бог отражается в них, как в зеркале. Изучая свое отражение в Мирах, Он видит себя все больше, все лучше себя познает, и это познание обогащает Его, а значит, обогащает и Миры.

Бог познает себя через течение времени, ведь только то, что неуловимо и изменчиво, более всего подобно Богу. Он познает себя через горячие скалы, которые выныривают из моря, через влюбленные в солнце растения, через поколения животных. Когда появляется человек, Бог переживает озарение, впервые Ему удается назвать в себе хрупкую линию ночи и дня, эту тонкую границу, от которой светлое начинает быть темным, а темное — светлым. С тех пор Он смотрит на себя глазами людей. Он видит тысячи своих лиц и примеряет их, точно маски, и — словно актер — на минуту становится то одной маской, то другой. Молясь сам себе устами людей, Он открывает в себе противоречие, ибо в зеркале отражение бывает реальным, а реальность превращается в отражение.

«Кто я? — спрашивает Бог. — Бог или человек, или, может, и то и другое одновременно, или ни то и ни другое? Это я сотворил людей или они меня?»

Человек искушает Его, и потому Он прокрадывается в ложе любовников и находит там любовь. Прокрадывается в постель стариков и находит там бренность. Прокрадывается в постель умирающих и находит там смерть.

«Отчего бы и не попробовать?» — подумал Помещик Попельский. Он вернулся к самому началу книжки и расставил перед собой латунные фигурки.

Мися заметила, что этот высокий светловолосый парень, сын Божского, разглядывает ее в костеле. А потом, когда она выходила после службы, он стоял во дворе и снова смотрел на нее и смотрел. Мися чувствовала его взгляд, как неудобную одежду. Она боялась свободно пошевелиться, вздохнуть глубже. Он смущал ее.

Так было всю зиму, от рождественской мессы до Пасхи. Когда начало становиться теплее, Мися каждую следующую неделю приходила в костел, одетая все легче, и все сильнее ощущала на себе взгляд Павла Божского. На праздник Тела Господня этот взгляд коснулся ее обнаженной шеи и открытых рук. Мися почувствовала, что он — мягкий и приятный, как нежная шерстка котенка, как перышко, как пух осотов.

В то воскресенье Павел Божский подошел к Мисе и спросил, можно ли проводить ее до дома. Она согласилась.

Он говорил всю дорогу, и то, что он говорил, изумляло ее. Он сказал, что она маленькая, как дорогие швейцарские часы. Мися никогда раньше не думала, что она маленькая. Он сказал, что у ее волос оттенок золота самой высшей пробы. Мися всегда считала, что волосы у нее каштановые. Еще он сказал, что ее кожа пахнет ванилью. Мися не отважилась признаться, что пекла пирог.

Все в словах Павла Божского открывало Мисю заново. Она приходила потом домой и не могла взяться ни за какую работу. Правда, думала не о Павле, а о самой себе: «Я — красивая девушка. У меня маленькие ножки, как у китаянки. У меня красивые волосы. Я улыбаюсь очень женственно. Пахну ванилью. По мне можно тосковать. Я — женщина».

Перед каникулами Мися сказала отцу, что не будет больше ходить в учительскую семинарию в Ташуве, что у нее нет способностей к арифметике и каллиграфии. Она по-прежнему дружила с Рахелью Шенберт, но теперь их разговоры были другими. Они вместе ходили Большаком до леса. Рахель уговаривала Мисю не бросать школу. Обещала помочь ей с арифметикой. А Мися рассказывала Рахели о Павле Божском. Рахель слушала, подруга как-никак, но у нее было другое мнение.

— Я выйду за врача или кого-нибудь такого. У меня будет не больше двоих детей, чтобы фигура не испортилась.

— А у меня будет только дочка.

— Мися, дотяни до аттестата зрелости.

— Я хочу замуж.

Той же самой дорогой Мися ходила на прогулки с Павлом. У леса они брались за руки. Ладонь Павла была большая и горячая. Мисина — маленькая и холодная. Они сворачивали с Большака на одну из лесных дорог, и тогда Павел останавливался и этой своей большой и сильной ладонью прижимал Мисю к себе.

Он пах мылом и солнцем. Мися делалась сразу какая-то слабая, податливая, невесомая. Мужчина в белой накрахмаленной рубашке казался ей огромным. Она едва доставала ему до груди. Мысли покидали ее. Это было опасно. Она приходила в себя, когда ее грудь была уже обнажена, а губы Павла блуждали по ее животу.

— Не надо, — говорила она.

— Ты должна выйти за меня.

— Знаю.

— Я попрошу твоей руки.

— Хорошо.

— Когда?

— Скоро.

— Он согласится? Твой отец согласится?

— А тут и соглашаться нечего. Я хочу за тебя выйти, и все.

— Но…

— Я люблю тебя.

Мися поправляла волосы, и они возвращались на Большак, словно никогда с него не сходили.

Михалу не нравился Павел. Может, был он и красивый, только этим все и заканчивалось. Когда Михал смотрел на его широкие плечи, сильные ноги в бриджах и блестящие офицерские сапоги, он ощущал себя болезненно старым, съежившимся, как яблоко.

Павел теперь приходил к ним очень часто. Сидел за столом, положив ногу на ногу. Сука Лялька, поджав хвост, обнюхивала его вылощенные сапоги с холявами из собачьей кожи. Он рассказывал о бизнесе, который они делают вместе с Козеницким на древесине, о школе для фельдшеров, в которую он поступил, о своих великих планах на будущее. Смотрел на Геновефу и все время улыбался. Можно было в подробностях рассмотреть его ровные белые зубы. Геновефа была в восторге. Павел приносил ей небольшие подарки. С румянцем на лице она ставила цветы в вазу, шелестела целлофаном конфетных коробок.

«Какие же наивные эти женщины», — думал Михал.

У него было впечатление, что его Мися оказалась, точно вещь, вписана в амбициозные жизненные планы Павла Божского. Тот все учел. Что она единственная дочь, практически единственный ребенок — Изыдор-то ведь не в счет. Что у нее будет хорошее приданое, что она из самой зажиточной семьи, что она такая особенная, изящная, красиво одетая, нежная.

Михал как бы мимоходом заговаривал иногда при жене и дочери о Старом Божском, который в жизни произнес, может, двести, а может, сто слов и весь свой век просидел на крыше дворца, о сестрах Павла — неловких и некрасивых.

— Старый Божский приличный человек, — говорила Геновефа.

— Что ж, ведь за родственников не отвечают, — добавляла Мися и со значением смотрела в сторону Изыдора. — В каждой семье есть кто-нибудь такой.

Михал делал вид, что читает газету, когда его наряженная дочь шла в воскресенье вечером на танцы с Павлом. Она прихорашивалась перед зеркалом целый час. Он видел, как она подводит брови темным карандашом матери и украдкой слегка подкрашивает губы. Видел, как, стоя боком перед зеркалом, проверяет эффект лифчика, как капает за ухом своими первыми фиалковыми духами, которые выпросила на семнадцатилетие. Он не откликался, когда Геновефа с Изыдором выглядывали за ней в окно.