Валентина Соловьева - Ничего страшного

Как мне теперь жить в этом опротивевшем мне теле?

Да ведь это совсем не я! Это же Люся. А я осталась дома, с Гришей и Милочкой… Нет, это Люся с Гришей. А я с Костей.

Но я же и есть Люся. И Милочка — моя дочь…

Нет… Нет… Я все перепутала. Люся давно умерла. Ее уже нет. Я одна, одна… Почему?

Ведь это же меня распяли тогда втроем на кухонном столе. А Люся жива. Она спит рядом, в соседней комнате. Люся, где же ты, Люсенька? Проснись! Посмотри, что они со мной сделали…

Как же я теперь буду жить?

Так и не отмывшись, вернулась в комнату, собрала свои разбросанные по полу, измятые вещи, оделась. Внимательно оглядела все вокруг — не осталось ли чего? Платочек выпал из кармана, надо подобрать — улика. Сумочка. Шарф. Вроде все.

Этот, как его, забыла имя, ну, неважно, теперь уже неважно, — храпит с растопыренными ногами, голова свесилась, рот раскрыт.

Хотела проверить, достаточно ли крепко он заснул, но так и не смогла заставить себя прикоснуться к нему.

Боком прошла мимо постели. не глядя в его сторону, закрыла форточки — сначала в комнате, потом на кухне. Поплотнее прижала балконную дверь. Кажется, все герметично.

Отвернула до упора рычажки на газовой плите — четыре горелки и духовка. Ну, вот и все. Сейчас я выйду, запру их, погуляю пока возле дома, а часика через два — думаю, будет достаточно, — вернусь. Перекрою газ, проветрю квартиру, оставлю ключ на столе. И никакая милиция меня не найдет.

Не забыть бы только чего-нибудь!

Газ с тихим шипением полз из маленьких отверстий. Засвербило в носу, глаза начали слезиться… Может быть, я все-таки что-нибудь забыла? Но что? Вроде все на месте. Сумочка, расческа, пудреница… Надо проверить еще раз. Заглянула в ванную. Снова зашла в комнату, стараясь не глядеть на то, что лежало в постели. Здесь тоже уже ощутимо попахивало газом.

Все нормально.

Вернулась в кухню. Все сине, дышать нечем. Шура в той же позе скорчился в углу, возле лица расплывается бурое, подсыхающее пятно блевотины. Здорово его шандарахнул этот… которого забыла, как звать.

Алеша все с той же безмятежной улыбкой лежит на кушетке, положив под голову кулачок. Штанишки обмочил. Слюнка вытекла изо рта.

Эх ты, Алешенька, тебе только по бабам и ходить…

Голова кружится, в ушах звенит. Пора.

Но что же я все-таки забыла?

Ничего не помню. Ничего. В голове труха. В глазах песок.

Люся? Где-то тут Люся, она спит, надо ее разбудить…

Нет! Люся умерла.

Гриша? Милочка? Что? Что я забыла? Надо вспомнить. Сейчас! Скорее… Что-то очень важное…

Алеша!

Мальчик мой, сынок! Вставай, Алешенька, не надо тебе здесь оставаться, ты еще маленький, пойдем домой. Я трясу его, тормошу, плачу — вставай же, ну вставай, Алеша, я тебя прошу! Ну что же ты, Алеша?

Не хватает воздуха, все плывет перед глазами. Нет, я не смогу, не успею его спасти…

На ощупь пробираюсь к плите, повертываю один за другим пять рычажков, дотягиваюсь до окна, прохладный сентябрьский воздух упругой волной обмывает лицо. Все — настежь! Форточки, окна, балкон. Все!

Алеша, ежась от холода, всхлипывает, подтягивает коленки к груди.

Шура жалобно стонет, тычась носом в размазанный по полу харч.

— Какая падла все раскрыла? — заворочался в комнате человек без имени.

Я открываю двери и выхожу на лестницу.

Черт с вами. Живите, сволочи. Мне уже безразлично.

Отомстила, называется… Кому? Себе?

А в общем… все правильно.

Мне совершенно все равно, куда идти. Можно к тетке. А можно совсем никуда. Потому что все равно.

Равнодушный дождь ползает по телу, лезет за пазуху, холодный, скользкий, как пальцы покойника.

Я иду по ночному городу, дырявя белым своим плащом пустынные улицы, и ничего мне не надо.

И когда на меня из темноты вылетает Гриша, я даже не удивляюсь. Потому что мне все равно. Ну, Гриша…. Ну и что?

Он хватает меня в охапку.

— Светка! Как ты меня напугала… Я всю ночь тебя ищу!

— Зачем? — с трудом соображаю я. — Зачем ты меня ищешь?

— Понимаешь, ты позвонила, я хватаю мотор — к школе. Милочка все мне рассказала, бежим домой, чемодан стоит, а тебя нет. Где ты была?

Я не знаю, что отвечать. И молчу.

Он пытается заглянуть мне в лицо, но я старательно прячу от него свои пустые мертвые глаза. Не надо смотреть. Ничего он там не увидит. Он обнимает меня за плечи, прячет лицо у меня в волосах.

— Светка, — шепчет он, — Светка, как ты меня измучила! Я с ума по тебе схожу, Светка!

Но мое тело мертво, оно не отзывается на его объятия и поцелуи.

— Пойдем домой, — говорит он, — Милочка там одна.

Послушно иду, хотя и не понимаю, при чем здесь я? Зачем и куда он меня ведет? Зачем… Куда…

Но иду. Потому что мне все равно.

Он не выпускает меня из рук, точно боится, что я опять исчезну. И все говорит, говорит что-то, радуясь, что нашел меня.

Но это ему только кажется. На самом деле меня нет. Разминулись мы с ним. Не совпали во времени и пространстве. Как Ромео и Джульетта, как Гамлет и Офелия, как… журавль и цапля.

Пришли.

Гриша отворяет дверь, заботливо пропуская меня вперед. И тут же ко мне на шею с ревом бросается опухшая от слез Милочка.

— Мамочка! Мамочка! — захлебывается она. — Я не виновата! Это бабушка так сказала. А я не знала, что это неправда. Мне пап только сегодня сказал… А я не знала, не знала, прости меня, мамочка!

— Что? — спрашиваю я. — Что?

— Понимаешь, — шепчет Гриша, — тут мать моя приезжала на несколько дней и случайно проговорилась. Я и не знал… А Милочка услышала, ну и… ты же видишь, как она… Я сказал ей, что это неправда.

— Что? — повторяю я. — Что?

— Ты меня простишь, мамочка? — поднимает Милочка ко мне зареванную мордашку.

— Ну конечно, — говорю я. — Ничего… Ничего страшного.

На Гришу я стараюсь не смотреть.