Тони Хендра - Отец Джо

А смерть будет означать проклятье.

К тому времени, когда автобус наконец доехал до школы, я совсем обессилел. Невозможно держать оборону против таких сильных врагов, как сомнение и отчаяние после бессонной ночи, да еще и на голодный желудок. В классе царило веселье — закончились пять долгих лет учебы, экзамены позади, а впереди — летние каникулы. С нас уже не так строго спрашивали, да и задания на дом почти не задавали. Все пребывали в состоянии легкой эйфории; я и сам был таким же всего двадцать четыре часа назад. Теперь я то презирал своих одноклассников за их приземленность, ограниченность ума и глупость, то завидовал им, не имея возможности принять участие в их приземленных, ограниченных глупостях.

У меня никак не получалось отделаться от видения — как я, здоровый, спортивный парень вдруг падаю и начинаю хрипеть. Как я лежу, судорожно хватая воздух ртом, и молю озабоченно склонившихся надо мной протестантов о священнике. Который даже если и прибывает вовремя, не может отпустить мне, умирающему, грехи.

Я вспомнил случай, который произошел год назад и которому я не придал никакого значения, — один мой одноклассник вдруг умер во время игры в регби. Он пробежал все поле, успел сделать бросок и упал замертво. Оказалось, у него была редкая легочная болезнь, но ее симптомы ни разу не проявлялись. Тогда случай показался мне любопытным, да и только — к сожалению, в школьном возрасте многое представляется всего лишь любопытным. Теперь же смерть одноклассника послужила лишним подтверждением невероятной хрупкости жизни.

В тот день наша команда должна была соревноваться в плавании с командой другой школы. Я не мог пропустить соревнования, поскольку был капитаном сборной, однако думал о них с ужасом. Бассейн казался мне тем самым местом, в котором запросто может случиться непоправимое. Наши соперники представляли собой жалкое зрелище — сплошь щекастые толстяки — их как будто подбирали с расчетом, что на старте после нырка они непременно вынырнут, а не пойдут ко дну. Я в нашей команде был, что называется, «верняк» по части стометровки брассом, однако во время второго заплыва со мной приключился особенно острый приступ — я закрыл глаза, пытаясь отогнать наваждение, и врезался в бортик бассейна. Весивший в два раза больше парень легко опередил меня.

Дорога на автобусе домой оказалась еще хуже, чем утром. Приступы немного ослабли, но их сменила такая глубокая, всеобъемлющая и необоримая тоска, что я испытывал физическую боль. Сойдя с автобуса, я побрел домой мимо цветущих изгородей и местной церквушки. Церквушка всегда была для меня желанным местом, ее теснота казалась такой уютной — надежная точка опоры в повседневности моей жизни. Еще вчера я заглядывал в церковь, дабы перекинуться парой слов со Святым Причастием Но… теперь?

В светлый год моей жизни ощущение истинного присутствия [19] Учение об истинном присутствии Христа в Евхаристии. как непосредственного соприкосновения с божественным стало одним из самых радостных открытий. Я не только верил в это учение; стоя у дарохранительницы, я чувствовал постоянство принимаемого за Иисуса существа так явственно, как нигде и никогда больше. Это не было присутствием человека, скорее, чем-то безличностным или, вернее, надличностным, выходившим за пределы ограничений человеческой личности и все же остававшимся в церкви, наполнявшим ее собой. Порой я растворялся в молитве, и тогда присутствие становилось таким ощутимым, что я буквально выбегал из церкви, иначе оно перехлестнуло бы через край.

Теперь церковь показалась мне уродливой, лишенной основательности, опасной. Что еще подстерегает меня внутри?

В действительности же — ничто. Это ничто мрачной тучей нависло над дарохранительницей. Ничто расселось на алтаре как на чемоданах с вещами, упакованных и готовых к отправке. Ничто торжествующе пялилось на меня со стропил, кафедры, скамей, алтарной ограды. Церковь сделалась пустой, серой и холодной.

Что со мной будет, к кому обратиться? К родителям? Бесполезно. Еще меньше толку от отца Смога, который как раз сейчас в своем доме приходского священника опрокидывает первый за вечер стакан виски. Бен и Лили уехали. Оставался только один человек, но он находился далеко, в четырех-пяти часах езды, а было без малого шесть.

Конечно, мать с отцом с ума сойдут, но что делать? И вот я пошел обратно к остановке Там как раз стоял экспресс, направлявшийся в Сент-Олбанс Добрый знак До Лондона можно было доехать сравнительно быстро — электрички ходили часто. Денег мне хватало — как раз на дорогу. И я пустился в путь за помощью.

Но путешествие обернулось очередным кошмаром. Сомнения набросились с новой силой, они били уже прицельным огнем А вдруг отец Джо окажется не скалой, на которой я выстроил свою церковь, а мультяшным персонажем, полностью соответствующим своей внешности, клоуном-святошей в черной рясе? Каким мне увидится Квэр, когда я доберусь до него? Домом? Или вместилищем таких же клоунов?

Время ползло черепашьим шагом, каждый отрезок пути, когда-то заполненный радостными ощущениями, скрадывавшими ожидание, теперь все тянулся и тянулся. Похоже, мои недруги овладели и временем, научившись замедлять его до предела.

Один момент мне запомнился особенно. Я должен был сделать пересадку в Уэст-Энде; толпы театралов оттеснили меня на самый край платформы. К станции с шумом подъехал поезд. Центральные шпалы с желобом посередине извивались гигантской серебристой змеей.

Мне вспомнилось, как незадолго до того мама рассказывала, будто мой дед по отцовской линии совершил самоубийство. Я тогда ужаснулся — ведь дед попал в ад! Но кроме ужаса испытал любопытство: неужели можно дойти до такой крайности, когда не на что надеяться и единственный выход видится в добровольном уходе из жизни?

Теперь я понял. Я не сомневался, что нахожусь в точно таком же положении, как и дед, — сижу в камере без двери, откуда меня никто не вытащит. Самоубийство не было выходом, неся с собой проклятие, однако я и так уже совершил страшный грех — поддался отчаянию, так что теперь мне было все равно. По крайней мере, избавлюсь от терзаний умственных и физических…

Мать со злорадством невестки вспоминала о том, что свекровь всем говорила, будто бы дед, ее муж, свел счеты с жизнью, бросившись в метро под поезд. В то время как на самом деле он повесился в погребе. Согласно регламентированным до мельчайших деталей ценностям низшей прослойки среднего класса, к которой моя бабка принадлежала, расстаться с жизнью под колесами поезда было несравненно более изящным и благородным способом, чем вздернуть себя на веревке.

Для меня рассказ матери вдруг обрел смысл. Прыжок со стула в надежде, что веревка сделает свое дело, был чреват риском остаться в живых. Тут же только и надо было что упасть. Упал и готово: тело раздроблено и размазано до неузнаваемости, да еще через останки пропущено неимоверное количество вольт. Так, на всякий случай.