Тони Хендра - Отец Джо

«Пасквиль» все переменил. Перемены произошли тихо, незаметно, но назад пути не было. Уже несколько месяцев я занимал должность главного редактора и однажды вечером вдруг понял, что уже давно не вспоминаю ни об отце Джо, ни о монастыре. Произошедшее со мной за время работы в журнале показалось мне опытом новым и даже приятным. Еще совсем недавно не проходило и дня, чтобы я не размышлял о той стезе, которую оставил, о том, что было бы, если «по завершении учебы в колледже» я бросил бы все и, невзирая на цену отказа, вернулся к берегам реки черных сутан.

Когда из Квэра пришло очередное письмо, я — вот уж не припомню, чтобы когда-нибудь так делал — распечатал его далеко не сразу. Теперь письмо будто бы окружала аура принуждения, оно стало тем самым письмом из дома, которое в каникулы застает тебя у моря, напоминая, чтобы ты не заплывал слишком далеко. Когда через несколько дней я все же распечатал письмо, то лишь быстро пробежал его глазами — не случилось ли в монастыре каких-нибудь катаклизмов, — но натыкался лишь на привычные: «Господь» (несколько раз), «любовь», «бескорыстный», «отец аббат», «община», «благословения», «прекрасный», «дорогой мой» (много раз, собственно, через слово). Обычный слог отца Джо, письмо из прошлого века, многословное, но формальное, со стандартными фразами приветствия, извинений, советов. Раньше я всегда вчитывался в письма, выискивая между строк привычные, с этими «правда же?» вопросы заикающегося отца Джо; конечно, я не обнаруживал настоящего отца Джо, но явственно различал его голос И мне всегда хотелось тут же мчаться в аэропорт.

Но теперь, когда я переживал первую влюбленность в журнал, знакомился с ним и применял полученные знания на практике, у меня возникала лишь одна мысль: «Письмо отца Джо! А ведь получилась бы отличная пародия!»

Я чуть было не сел за стол. Но, конечно, не написал. Какой смысл? Пародию эту только и оценят, что я да шесть десятков монастырских душ, которые не выписывают «Пасквиль» и находятся на другом конце света.

Но причина была не только в этом. Я уже успел уяснить для себя тот принцип (повторенный в «Нью-Йорк Таймс»), в соответствии с которым в «Пасквиле» защищали даже самые жестокие пародии — пародист пародирует только то, к чему относится с любовью. (Мы редко заходили так далеко, чтобы признать следующую истину — пародист пародирует только то, к чему когда-то относился с любовью, а теперь ненавидит.) Я, конечно же, не испытывал ненависти к отцу Джо — такое было невозможно — но в то же время знал, что рубеж пройден. «Я подмял его под себя, — думал я, — я могу справиться с ним».

Пародия тоже своего рода способ овладеть тем, к чему когда-то испытывал благоговение.

Для меня, да и не только для меня, «Пасквиль» стал своего рода продолжением юности. В какой-то мере это была «нормальная» юношеская пора, которой у меня не случилось, но в то же время это была метафорическая юность, которую проживают все иммигранты, во время которой познаются основы трудовых, половых и общинных отношений, а также приобретаются общественные рефлексы и усваиваются инстинкты, плавающие на поверхности коллективного сознания. Я проходил все это задним числом, уже успев стать родителем; когда же я научился работать мускулатурой и расправлять крылья, то плечом оттер единственного отца, которого признавал.

Неудивительно, что от богохульства я испытывал головокружительный восторг. Это было ни на что не похожее озорство, глубоко личный протест. И возникавшее дурное предчувствие, эта тень страха, не имело ничего общего с чувством вины или боязнью ада. Оно было всего-навсего естественной реакцией на освобождение, ослабление канатов, отрыв от скалы, минутное колебание перед прыжком в независимость. Богохульство было символом тех больших надежд, которые я возлагал на «Пасквиль», причастностью к другим, не религиозным учреждениям, исполнением, хоть и с большим опозданием, обряда крещения, пройденного мной десятью годами ранее в кембриджском Театре искусств.

Впервые с тех пор, как я встретил отца Джо — а прошло уже шестнадцать лет, — у меня не возникло потребности в этом штурмане, смотрящем вперед. Я учился у других, более опытных мореплавателей. И не только элементарному выживанию, но и непростому искусству наводить в море ужас на других, ходить под парусом вроде пиратов с острова Нью-Провиденс, с легкостью обгоняя огромный галеон заплывшей жиром, коррумпированной империи у самой кормы и… пуская ублюдков ко дну одним-единственным выстрелом.

Да, пиратов вроде… Майкла О’Донохью.

О’Донохью был личностью экстраординарной, плутониевым стержнем в сердечнике «Пасквиля», столь же известный готовностью ниспровергать истины, сколь отец Джо был известен скромностью и миролюбием. Однако обоих что-то объединяло.

Свалявшиеся каштановые завитки волос окружали бледное, с резкими чертами лицо, на котором выделялись кроваво-красные губы — камера смертника, сулящая некроз от бесчисленных «Вирджиния Слимз». О’Донохью писал с невероятной меткостью, каждое слово стояло на своем месте — прямо лезвие бритвы, спрятанное в истекающем слюной рту в качестве amuse-gueule. [48] Затравка (фр.). Ему был присущ редкостный дар выставлять как потешное то, что обычно вызывает отвращение. Он был самым смешным из всей команды — где О’Донохью, там смех. Однако несмотря на раздававшийся отовсюду гогот О’Донохью не обманывался; он считал, что смешить людей — самая низшая форма юмора.

Спустя несколько недель после моего появления в «Пасквиле» мы, к моему собственному удивлению, поладили. И начали собирать материал для первого комедийного альбома под названием «Радио Диннер». Из соображений экономических, да и экологических тоже Джуди и дочки теперь были спрятаны в старинном каменном доме неподалеку от Долины Делавэра — местечка, в котором я купил дом несколькими годами ранее, еще когда моя чековая книжка, как, впрочем, и я сам, отличалась завидной толщиной.

Путь туда был не близким — несколько часов на автобусе. И обосновавшийся в самом Нью-Йорке О’Донохью выделил мне кушетку в своей просторной, насквозь продуваемой квартире, переделанной из бывшего промышленного склада в районе Сохо. Квартира была битком набита всякой всячиной викторианских времен, имевшей странное и даже путающее назначение: скамеечка для подагрических ног, конечности манекенов, серебряный ножичек для чистки виноградин, преставившиеся куклы, чучела животных, нечто, имевшее вид ссохшихся голов или давно сдохших грызунов, зловещего вида дагерротипы. А еще — картонные папки — повсюду — в каждой из которых хранились исключительные по своей чудовищности комические хайку.