Тони Хендра - Отец Джо

— Прощай, Тони, дорогой мой.

— Прощайте, отец Джо.

Я иду по унылым викторианским улицам в унылый викторианский день.

Вокруг суетятся, прихрамывают, бредут вперевалку, жалуются друг другу унылые пенсионеры и пенсионерки в практичных, без изысков вязаных жакетах и кепи.

Я решил пройти к могиле отца Джо по тропинке вдоль берега. Крюк приличный, но зато не увижу всей этой жути — коттеджиков «Тихая гавань», «Ракитник», «Уютное гнездышко», — которая все еще обитаема, невзирая на сто лет беспощадного осмеяния, и даже приросла целым поколением новых домиков, таких же уродливых. Затем тропинка бежит вдоль моря к западу от городка под названием Райд и приводит к руинам старого Квэра.

По правде говоря, хоть меня и влечет к его могиле, я вполне отдаю себе отчет в том, как восприму встречу с ним. Так что чем дольше будет мой путь, тем лучше.

Полгода прошло, но мне по-прежнему горько — как будто рана обнажена до кости. В самых неподходящих местах — на приеме у стоматолога, в ресторане, на летучке, в уборной — меня вдруг сотрясают рыдания. В местах общественных приходится извиняться или притворяться, что поперхнулся. Однажды — дело было в Лос-Анджелесе — один тип даже пытался похлопать мне по спине. Но не мог же я сказать ему, что со мной все в порядке, что это скорбь попала мне не в то горло.

Любопытная деталь — в церкви ничего подобного со мной не случается.

Так вот, той весной не могло быть и речи о том, чтобы побыть в Квэре еще чуть-чуть. Бэшу пора было в школу, Карле — на работу, да и самолет наш отлетал следующим утром. Казалось бы, я мог остаться в монастыре и подольше. Но к тому времени я был мужем и отцом.

Перед уходом я попросил всех, кого только знал — брата Джона, смотрителя гостевого дома, привратника, — дать мне знать, если отцу Джо станет хуже. Или когда ему станет хуже. Я мог бы в два счета домчаться в аэропорт и через несколько часов уже быть в Квэре. Я оставил все свои телефонные номера.

Вернувшись в Нью-Йорк, я закрутился в водовороте дел. С Роном Шелтоном мы снимали фильм; кинокомпания «Уорнер Бразерс» дала нам «зеленый свет», который, однако, стал быстро сменяться на «желтый» — кинокомпания начала разваливаться. В то же время я задумал статью о последнем вояже пирата восемнадцатого века, для написания которой необходимо было уйти в трехнедельное плавание от Нассау до Ямайки через Гаити и Кубу на самом утлом суденышке, какое только можно было найти. Так что я занялся приготовлениями.

Не получая никаких известий, в начале апреля я сам позвонил в Квэр и убедился, что все в порядке. Джо держался. Он и не думал позволить такой мелочи, как смерть, помешать празднованию его семидесятилетнего пребывания в монашестве, которое намечалось на пасхальный вторник, 14-го апреля 1998-го года. Он выкарабкается. Пасха всегда была для отца Джо счастливым временем, так что к Пасхе он обязательно поправится.

Неужели я становлюсь свидетелем чуда? Неужели отец Джо и в третий раз загнал старую соперницу в угол? А что, очень даже может быть! Ведь до сих пор он отлично расправлялся с кучей других болячек.

Я отчалил, отправившись в свое «пиратское» путешествие на посудине столь древней, что у капитана не было даже телефона. Я был отрезан от внешнего мира на несколько недель; в тех же пустынных местах, куда мы изредка прибивались, телефоны если и были, то не работали. Из Сантьяго-де-Куба можно было дозвониться в Испанию и Польшу, но не более того.

В тот вечер, когда я причалил к берегу курортного Монтего-Бей на Ямайке, меня переполняла радость: ни звонка, ни письма, ничего. Из-за позднего часа я не стал звонить в Квэр, но про себя решил — разве это не добрая весть? Где-то глубоко во мне тоненький голосок начал самоуверенно напевать: «У него получилось! Как и раньше! Непотопляемый старина Джо!»

Я лег спать счастливый как никогда.

Но отец Джо был уже мертв.

Он действительно дотянул до юбилея, хотя из-за слабости уже не мог спуститься на церемонию. Его «дублировали» братья-монахи. Однако больной в соседней палате слышал, как отец Джо целый день болтал по мобильному телефону. А утром наступила тишина Отец Джо забылся, потонув в облаке боли и обезболивающего. А 27-го апреля 1998 года смерть в конце концов поставила отца Джо на его бугристые колени.

Полтора месяца назад. И ни звонка, ни письма. Мне кажется, это потому, что монахи живут в своем мире. Для них смерть не горе, а всего лишь дверь.

Но к чему мне были все эти рассуждения в то утро?

Я рыдал и рыдал. Все не мог остановиться. Раньше фраза «убитый горем» для меня ничего не значила, я считал ее смешным наследием девятнадцатого века. Теперь я прочувствовал ее смысл на себе. Я ослаб, как после сильного жара, я не в состоянии был подняться с пола, где валялся как подкошенный, опустошенный утратой.

Но оплакивал я не только отца Джо. Так никогда не бывает. В общем-то оплакивал я себя: ощущение надежности, уверенности, осознание того, что отец Джо есть, существует — все это растворилось во мраке вместе с ним самим. Я испытывал ужас духовный, который гораздо страшнее физического, потому что от ужаса физического всегда можно убежать, но невозможно бегство от страха оказаться в холодном безвоздушном космосе, одному, без страховочного фала. Пока отец Джо был жив, существовала тонкая, как паутина, нить, посредством которой возможна была связь с Богом Теперь же…

Что и говорить, все такой же эгоист. Я не думал о том, каково было ему, что за мысли жили в этом простецком черепе святого. Испытывал ли он страх? Была ли та дрожь правдивее слов? А что, если семьдесят лет умерщвления, ограничения и служения напрасны? Вот что ужаснее всего! Вдруг засомневаться в том, что по вере воздастся, вдруг подумать, что вера и есть та самая награда — скромненький такой презент родящему на пенсию. Как я жалел, что в тот момент меня не было рядом — я бы обнял его, родящего. Не было на свете другого такого человека, с кем я хотел бы быть в минуту его отбытия в темноту, кого я хотел бы держать за руку, когда тот уже ускользает от меня и его душа отлетает к небесам… или в небытие.

Меня как на поводке повлекло к церкви Святой Троицы, что на пересечении Восемьдесят второй и Амстердам-авеню, за углом от моего офиса. Слезы высохли. Я сел на скамью. Потом встал на колени и закрыл глаза. Открыл. Бессловесный позолоченный покров находился на алтаре в мраморной нише. Если внутри кто и существовал, ему нечего было сказать мне.

Хорошо, что я хоть виделся с отцом Джо перед смертью, обнял его на прощание. Хорошо, что мой сынишка поцеловал его поцелуем мира — как дедушку, кем отец Джо и приходился ему, — и больной, налитый кровью глаз дорогого старика увлажнился. Отец Джо был для меня воплощением Господа больше, чем какая-либо из этих совершенных статуй, больше, чем уродливый в своей детальности немецкий витраж.