Евгений Городецкий - АКАДЕМИЯ КНЯЗЕВА

Все эти сведения Диана Ивановна выложила Заблоцкому деловито и четко, будто он пришел с какой-нибудь инспекцией, потом выразила желание поглядеть, как он устроился, и учинила ему в его комнате форменный допрос. Заблоцкий всегда считал, что чужое любопытство относительно своей персоны лучше всего удовлетворять самому – меньше будет пищи для кривотолков. Поэтому он – откровенность за откровенность – рассказал Диане Ивановне все, что считал нужным.

После этого она угостила его чаем с вишневым вареньем и домашними коржиками, и он отправился к бабусе за чемоданом.

В городе люди торопливы и озабочены, смотрят главным образом под ноги и по сторонам, иногда вверх, но не на небо, а чтобы подсчитать этажи в новом доме или разглядеть на табличке с цифрами, обозначающей остановку городского транспорта, нужный номер маршрута. Да неба в городе и не видно, сокрыто оно от человека коробками зданий, перечеркнуто во всех направлениях проводами, подернуто дымкой, которую на западе называют смогом, а у нас – дымом города. И тот клочок, что виден над домами, или та полоса над перспективой улицы – не более, как смотровое оконце, индикатор погоды. Небо само по себе горожанину не нужно, он смотрит на него, чтобы определить, будет ли в ближайшем времени дождь или не будет, а если уже идет, то скоро ли перестанет.

Был обеденный перерыв. Заблоцкий стоял у окна и рассматривал на свет высохшие негативы, а потом вдруг засмотрелся сквозь слезящиеся стекла на тусклое дряблое сырое пространство над крышами, но видел совсем другое. Словно со стороны, он видел себя на высоком береговом обрыве, небо начиналось у его ног и простиралось влево, вправо, над головой – во все стороны, во все дали, какие мог объять взгляд, – предзимнее северное небо с бесконечными валами свинцовых туч, шум ветра в ушах…

Зачем он здесь, а не там?

Вошла Зоя Ивановна, сняла пальто, повесила на плечики, сказала устало:

– Нет зимы… – И тем же голосом, пройдя за свой стол: – Алексей Павлович, мне нужно с вами поговорить.

Такое начало не предвещало приятного разговора. Заблоцкий внутренне сжался, подумал: «Наверное, про Конькова…» – и не ошибся. Зоя Ивановна зажмурилась, медленно раскрыла глаза:

– Не буду говорить, как и от кого, но мне стало известно, что вы делаете для Василия Петровича Конькова микрофотографии, а он для вас – глазами и руками Генриетты Викентьевны Карлович – определяет константы. Я не хочу, – она поморщилась, – не хочу сейчас касаться этической стороны этого вопроса. Быть может, я в чем-то отстала, чего-то недопонимаю в нынешних деловых отношениях, но… Мне неприятно говорить об этом, но вы, Алексей Павлович, не совсем э-э… не совсем честно поступили по отношению ко мне. В рабочее время, используя фотоматериалы, которые отпускаются на мою тему, вы исполняете «левый» заказ – вот как все это выглядит с формальной точки зрения. Если начальство призовет меня к ответу, что я скажу? Что допустила бесконтрольность? Что недостаточно вас загружаю работой? Что вы злоупотребили моим доверием?

Заблоцкий стоял спиной к окну, поэтому не так заметно было, как сильно он покраснел. Давно он так не краснел! Ему бы вспылить, наговорить дерзостей, и он так и сделал бы, будь на месте Зои Ивановны кто-нибудь другой, пусть даже начальник повыше. Но Зоя Ивановна выговаривала ему с таким страдальческим выражением, что он сказал как мог мягко и покаянно:

– Зоя Ивановна, я, конечно, виноват, что не поставил вас в известность, но… Вспомните, пожалуйста: когда вы меня брали, то обещали предоставить свободное время, чтобы я мог работать на себя. Я это время и использую. Какая разница, чем именно я занимаюсь? Если бы я печатал, простите, порнографические открытки или фотокарточки за деньги, это было бы предосудительно. Или если бы я был корифеем и занимался непроизводительным ненаучным делом. А я – всего инженер, и от того, занимаюсь ли я столиком Федорова или микрофотографией, – наука нисколько не пострадает, даже в пределах нашего филиала…

Зоя Ивановна сидела с застывшим лицом, прикрыв глаза рукой.

– Что касается фотоматериалов, – продолжал Заблоцкий, – то это такой пустяк! Василий Петрович в любой момент возместит все расходы… А если вы боитесь неприятностей со стороны Харитона Трофимовича, то я к нему сам схожу.

Решение пойти к Ульяненко родилось внезапно, за секунду до того, как он его высказал, и сразу сделалось горячо на душе. Однако Зою Ивановну эта самоотверженность не тронула. Она покачала головой, сказала все тем же усталым безразличным тоном:

– Дело, конечно, не в фотоматериалах и не в Харитоне Трофимовиче. Я, в общем-то, не то имела в виду. Исследователь должен сам обрабатывать свои материалы – вот что вам необходимо усвоить…

…Злые языки называли ее «архангельской простотой». Она и впрямь выглядела иногда простоватой: то лузгала семечки прямо за микроскопом; то, выражая удивление, говорила: «Тю…»; то вдруг совсем по-деревенски всплескивала руками. В туалетах ее не было той продуманной расчетливости, которая отличает женщин среднего достатка, перешагнувших сорокалетие. И когда она шла по улице широким размашистым шагом, нахлобучив свою шапку из чернобурки и целеустремленно глядя перед собой, за километр было видно, что это идет крестьянка, и потертый портфельчик в ее руках казался ненужным, случайным.

«Я прошла естественный отбор, – говорила она. – У матери пятеро умерло…»

Ее суждения о делах житейских были иногда наивны, иногда забавны; вдруг выяснялось, что она не знает или не понимает простых вещей, известных горожанам с детства, – это при том, что она сама давно уже считала себя горожанкой; она верила в приметы и была не лишена предрассудков; в кино или театр ходила редко, обычно, когда устраивались культпоходы, предпочитая вечерами работать или читать. Нравились ей старинные романсы, стихи Есенина, любила она Ремарка и часто повторяла один из многих его афоризмов: «Память – это великое благо и страшное зло».

Но едва лишь речь заходила о геологических науках или о науке вообще, она преображалась. В голосе появлялась звучность, речь становилась плавной, едва ли не изысканной, очень конкретной (она вообще не терпела суесловия – устного и письменного). Обычно деликатная, даже стеснительная, она делалась напористой, безжалостно-ироничной, разила оппонентов безупречной логикой. А потом, остынув от баталий, среди интерьера холлов и банкетных залов, среди академических львов и львиц выглядела приодевшейся домработницей – эта женщина, ученый, интеллигент в первом поколении.

«Эх Зоя Ивановна! Вам бы мужчиной родиться…» – вздыхала Эмма Анатольевна и вспоминала еврейскую «мужскую» молитву: «Спасибо, господи, что ты не создал меня женщиной»…