Михаил Герчик - Отдаешь навсегда

— Почитайте нам немного с листа и переведите, — говорит Светлана Игнатьевна. — Пожалуйста, вот здесь.

Я довольно бегло читаю и по трепыханию воробьихи за спиной чувствую, что перевожу вполне прилично. Вобла отрывает от книги бесцветные глаза и оборачивается. Воробьиха тут же замирает.

— Хорошо, теперь, пожалуйста, вот здесь.

Это вежливое «пожалуйста, вот здесь…» длится, наверно, целую вечность. Неприступная каменная вобла и восторженная воробьиха гоняют меня до седьмого пота вдоль и поперек всей книги, а периоды у ее окаянного автора длинные, как болгарские макароны, — сколько ни наматывай на вилку, все равно еще двадцать метров обронишь на скатерть или на штаны; они нашпигованы литературоведческими терминами, как шляпка подсолнечника семечками, и я продираюсь сквозь них, оставляя на каждом клочья собственной кожи.

Андрей сидит и блаженно улыбается, кровопийца, — видали, мол, я ж вам говорил… А мне хочется на волю, мне газированной воды хочется, но Светлана Игнатьевна, почти не открывая тонких губ, рыбьим голосом говорит:

— А теперь, пожалуйста, этот отрывочек.

Я занимался английским тринадцать лет, начал еще в больнице, чтоб убить время. Там меня учила медсестра Тоня, она решила изучить все европейские языки, чтобы когда-нибудь путешествовать по миру без переводчиков: медсестра Тоня мечтала о путешествиях, словно она была дочерью Рокфеллера-младшего, а не нашего соседа дядьки Ермолая Пехоты, грузчика с мармеладной фабрики. Она заставляла меня заучивать английские слова с голоса и показывала, как они пишутся в книге. Потом, много времени спустя, когда я уже знал сотни слов и грамматических правил, вот эта вот Светлана Игнатьевна три года исправляла мое произношение. Она и тогда гоняла меня, пока я не начинал тихонько выть от тоски; мне не привыкать, но все-таки сколько можно?…

— Ну как? — наконец спрашивает главный редактор, и я замечаю в его стальных руководящих, глазах огонек любопытства.

— Великолепно! — вскидывает крылышки воробьиха. — У нас в инъязе…

— Неплохо, — роняет вобла. — Язык он знает и чувствует. Нужно будет еще посмотреть несколько готовых глав: стиль, детали… А вообще, если вы не возражаете, Илья Романович, я сама буду вести эту книгу. Ведь Левашов — мой ученик. Один из лучших моих учеников… — И какое-то подобие улыбки трогает ее поджатые губы.

Да ну! — восклицает главный редактор. — Что ж вы сразу не сказали? Устроили тут человеку целый экзамен.

— Видите ли, мне бы не хотелось, чтоб кто-нибудь подумал, что я из личных, так сказать, побуждений отношусь к Левашову… м-м, либеральней, чем к другим переводчикам. Теперь же Виолетта Сергеевна может подтвердить, что он вполне подготовлен к этой работе:

— Да! Да! Великолепно подготовлен! Просто великолепно! — чирикает воробьиха и смотрит на меня круглыми бусинками-глазами. — У нас в инъязе…

Мне так и не удается узнать, что там у них в инъязе: Светлана Игнатьевна вручает мне книгу.

— Я рада, что вы не забросили язык, Саша, — говорит она. — Как только переведете первые главы — приносите, будем читать вместе.

На улице я вытираю мокрый от пота лоб.

— В пампасы! — рычу я на Андрея. — В Рио-де-Жанейро! В крайнем случае, к автомату с газированной водой. И ты будешь кидать монетки, пока в минском водопроводе останется хоть капля воды!

Андрей хохочет.

— Ах, ах! — он хлопает себя по бокам, довольно точно передразнивая воробьиху. — У нас в инъязе… Великолепно!..

Во всей этой суете как-то незаметно подошло, а потом и произошло событие, которого все мы ждали кто с большим, кто с меньшим нетерпением: мы защитили дипломы, сдали госэкзамены… закончили университет. И был выпускной вечер в ресторане, с преподавателями, с проникновенными речами, с песнями, с обмыванием новеньких значков в пиве и со всем остальным, что полагается по неписаной программе выпускных вечеров… Прекрасный вечер, хотя бы потому, что на нем не было Кости Малышева, а Андрей пришел с Тамарой, и мы с Лидой сидели рядом с ними, а на рассвете потащились пешком к ним на новую квартиру, к черту на кулички, в Зеленый Луг, и проспали там весь день.

Примерно через год, поздней осенью, я приехал в свой городок. Приехал один, без Лиды. Она так и не побывала здесь, и не увидела лавочку под нашим окном, на которой так любят сидеть Данила и Беня, и не познакомилась с ними, и с Двойрой, и не прошла вместе со мной весь тот путь, что привел однажды меня и Димку к проржавленной немецкой мине, и мне самому нестерпимо захотелось вдруг еще раз пройти его.

Рано утром, когда выводок соседских школяров с портфелями высыпал из домов и загалдел, на ходу обсуждая всякие свои дела, я сунул в рот сигарету и неторопливо пошел вслед за ними. Мне не стоило выходить так рано, в запасе еще был целый урок, ведь мы смылись с арифметики, а перед ней писали диктовку — интересно, какие нам тогда поставили отметки?… Как-то не пришло в голову узнать а вдруг двойки? Хотя нет, вряд ли, диктовки я всегда писал на четверки, по арифметике двойки случались, а по русскому не должно бы…

У меня в запасе был целый урок, сорок пять минут, и еще десять — переменка, и я не спешил. Я постоял под тем дубом, под которым когда-то целыми днями просиживал возле старого Лейбы — вот здесь стоял его табурет, обтянутый брезентом, Лейба близоруко склонялся над этим табуретом, высматривая нужные гвозди, клевал их щепотью, как курица просо, отправлял в рот и по одному выплевывал под молоток, а передние зубы у него были черными, щербатыми от этих гвоздей, и солнечные зайчики, пробиваясь сквозь пыльную листву, прыгали, по его клеенчатому блестящему фартуку… Я постоял под подобием того дуба, потому что старого Лейбу уже давно отвезли на еврейское кладбище, на третий километр Минского шоссе, в город мертвых, где много каменных надгробий и железных решеток и мало зелени, совсем мало, лишь по углам растут чахлые березки да красная рябинка над Лейбиной могилой. Эту рябинку посадил Данила, и она прижилась.

Я молча постоял у того дуба с обожженной молнией верхушкой и огромным дуплом, замазанным цементом, с корой, шершавой и изрезанной, как Лейбины руки, и пошел по тротуару к переезду. Мимо бывшего дома кривого Юзика прошел я — какая-то молодая женщина тащила в детский сад за руку толстощекого бутуза в красном шерстяном костюмчике и шапочке с помпоном, а он упирался и орал на всю улицу, но женщина не обращала на это никакого внимания. Какая ж это женщина, ослеп, что ли!.. Это ведь Тоня, твоя бывшая медсестра, та, что учила тебя английскому и мечтала путешествовать по миру без переводчиков. Удалось ли ей побывать хоть где-нибудь дальше Буды — лесной деревушки, куда на лето детей вывозят на дачу?… Остановить бы ее, поговорить… Нет, позже, позже, сейчас нельзя отвлекаться, ведь в то далекое утро я не видел Тони и не разговаривал с ней.