Александр Колчинский - Москва, г.р. 1952

Разумеется, мне тогда не сказали, что вслед за ними должны были уехать бабушка с мужем и маленькой мамой. И не просто должны были, а действительно уехали, но потом вернулись обратно.

Про этот эпизод я узнал уже, в сущности, взрослым, и тогда он меня поразил. И тем, что мама могла вырасти в Палестине, никогда не встретиться с моим отцом, и я бы не появился на свет. И тем, какой бедой могло обернуться для мамы, бабушки и дедушки их возвращение в Советский Союз. Но прежде всего меня поразила сама причина, заставившая их вернуться.

Этой причиной была любовь. Любовь бабушки к человеку, разлуку с которым она не могла перенести. Этого человека я прекрасно знал: им был мой дедушка Володя.

Мамин отец Аркадий Сигизмундович умер за четыре года до моего рождения. В доме еще были связанные с ним вещи, но все мое детство мне казалось, что его нет уже очень давно, чуть ли не с прошлого века. Сегодня для меня четыре года – короткий, легко обозримый срок. Тогда мне представлялось, что это целая вечность.

И все же с маминой стороны дедушка у меня имелся. Это был мамин отчим Владимир Львович Россельс, к которому бабушка ушла от Аркадия Сигизмундовича.

Уже после бабушкиной смерти мама рассказала мне историю их знакомства.

В 1933 году бабушка привела мою десятилетнюю маму на день рождения ее кузена. Туда был приглашен и Россельс со своей маленькой дочерью. Между Владимиром Львовичем и бабушкой сразу же вспыхнул роман, перевернувший их дальнейшую жизнь, хотя соединились они гораздо позднее. Не только бабушка была замужем, но и Россельс был женат, причем его жена была больна тяжелой психической болезнью, и он не считал возможным ее оставить.

Родители бабушки к тому времени эмигрировали в Палестину и настойчиво звали свою дочь с мужем и маленькой внучкой как можно скорее к ним присоединиться. В отличие от многих других, они понимали, что из России надо бежать. В 1931 году бабушка с мамой уже ездила к родителям в Тель-Авив на несколько месяцев, так сказать, на разведку. В результате было решено, что они вернутся в Россию, возьмут самое необходимое и переедут всей семьей в Палестину. Как я понимаю, в те времена еще довольно легко разрешали временный выезд за границу, если люди оформлялись как туристы и родные оплачивали их проезд валютой. К 1933 году мои бабушка Сима и дедушка Аркадий были готовы к отъезду.

Так как Аркадий Сигизмундович должен был уладить оставшиеся дела, было решено, что бабушка и мама отправятся первыми, а он приедет позднее. Воспользовавшись этим, Россельс тайком поехал провожать их в Одессу, откуда тогда уходили пароходы в Палестину. Владимир Львович и бабушка думали, что расстаются навсегда. Мама была еще маленькой, но даже она понимала, что происходит что-то трагическое. Как она вспоминала позднее, бабушка была просто черной от горя, да и Владимир Львович выглядел, видимо, не лучше.

Приехав в Палестину, бабушка поняла, что выдержать разлуку она не сможет, и решила вернуться в Москву. Таким образом, через три месяца после отъезда, как все считали, навсегда, бабушка с мамой, а вслед за ними и дедушка Аркадий отправились обратно. Это было в начале 1934 года, незадолго до убийства Кирова и последовавших массовых арестов. И хотя никто из них, безусловно, не ждал от Сталина ничего хорошего, они едва ли представляли себе масштабы грядущего террора.

Мама не сразу поняла, что отношения между родителями изменились. Догадываться об этом она стала после следующего эпизода. Однажды, возвращаясь из школы, мама увидела Россельса у цветочного магазина. Он покупал роскошный букет мимозы и маму не заметил. Вечером она увидела этот букет дома у бабушки на столе: ошибки быть не могло, уж слишком запоминающимися были цветы. После этого она стала что-то подозревать.

Окончательно семья распалась в 1941 году, когда бабушка с мамой уехали в эвакуацию в город Кыштым на Южном Урале. Аркадий Сигизмундович заколотил окна в квартире фанерой, чтобы при бомбежках не разбились стекла, и остался в Москве.

Когда началась война, Владимир Львович, несмотря на свои 54 года, хотел пойти в ополчение, но тяжело сломал ногу. Вместе с женой он эвакуировался в город Киров. Через год жена Владимира Львовича умерла, и они с бабушкой смогли соединиться.

Но судьба послала им новое испытание. После войны бабушка тяжело заболела, у нее обнаружили раковую опухоль. Ее оперировал знаменитый хирург Юдин. Как рассказывала мама, во время операции Владимир Львович и Аркадий Сигизмундович сидели рядом в приемном покое, объединенные страхом за бабушкину жизнь.

Операция прошла благополучно, бабушка выздоровела. Но Аркадий Сигизмундович вскоре заболел и очень быстро умер. За дедушку мне остался Владимир Львович, которого я называл дедом Володей.

Сколько я себя помню, Россельс относился ко мне как к родному внуку. Он всегда радовался, когда я приходил к ним в гости, а, бывало, и жил у них по нескольку дней. В детстве мне особенно нравилось, что он беседовал со мной как со взрослым, хотя и ласково называл «пузырьком» (лет до восьми я был довольно пухлым). Правда, дед Володя всегда следил, чтобы его «настоящей» внучке Тане, моей ровеснице, доставалось столько же внимания, сколько и мне, хотел нас подружить и вместе водил в кукольный театр и цирк.

Дедушка и бабушка жили в просторной квартире на Третьей Мещанской улице, в старом московском районе недалеко от центра. С ними жила домработница Шура, в ее крохотной комнатке, помню, висели иконки. Отношения с Шурой были исключительно хорошими: она была как бы членом семьи, ей во всем доверяли, ее глубоко уважали. В то же время Шура сама твердо придерживалась своей роли прислуги в доме, она, например, никогда не садилась за стол вместе с «хозяевами», а ела отдельно за кухонным столом.

Когда бабушка уходила по своим делам, меня поручали Шуре. Она обычно водила меня гулять в крошечный Малый Ботанический сад, который мне тогда казался очень большим. Моим любимым местом в Ботаническом саду была оранжерея, хотя она не всегда была открыта. В оранжерее я, как зачарованный, смотрел на огромные плавающие листья «виктории региа»: я к тому времени уже где-то вычитал, что на лист этого экзотического растения можно посадить ребенка, и он его выдержит. Помню и иллюстрацию из той же книжки: младенец с пухлыми ножками уютно сидит на листе «виктории». Эту картину я себе и представлял.

Шура была ко мне строга, но меня любила, что я понял, только когда вырос, и она уже не боялась «испортить» меня излишней мягкостью.

Еще в доме жил уже упоминавшийся эрдельтерьер Гарька, которого я, разумеется, обожал. Он был очень сообразительной собакой. Съев свою кашу, он становился передними лапами на табуретку, совал морду в кухонную раковину и ждал, чтобы Шура или бабушка смыли ему остатки овсянки с бороды.