Александр Колчинский - Москва, г.р. 1952

Когда Гарькина шерсть становилась слишком длинной, вызывали специального человека его постричь. Эта процедура называлась «выщипывание», и действительно, собаку не стригли, а особым образом выщипывали. Гарька не вырывался, покорно ложился на простыню, но жалобно скулил, а потому меня в это время всегда уводили, чтобы не травмировать детскую душу. После выщипывания Гарька выглядел, как свежеостриженная овечка, и явно стеснялся своего голого вида – в течение нескольких дней он прятался под кроватью и по углам. Мы все старались его успокоить, говорили, как он хорош, но Гарька не вылезал, пока хоть немного не обрастал.

Обычно с Гарькой гуляла Шура, но изредка, когда мы приходили в гости, – моя мать. Однажды я пошел вместе с ней. Был теплый летний день, и на маме было новое нарядное платье. Не успели мы выйти из подъезда и пройти несколько шагов, как здоровенный Гарька увидел маленькую белую собачку на другой стороне улицы. К подобным собачкам у него была особая слабость, и он так рванул поводок, что мама не удержалась на ногах. Не обращая внимания на мамины крики, Гарька перетащил ее на животе через вымощенную булыжником мостовую. Платье было, конечно, погублено, но сама мать цела, не считая нескольких ссадин на коленках. Она всегда вспоминала об этом эпизоде со смехом.

Хотя квартира дедушки и бабушки находилась вблизи от центра, в окрестных дворах сохранялось ощущение предместья. По праздникам около старого барака напротив их дома пели и веселились подвыпившие люди и громко играла гармошка, а на Пасху ходили ряженые. Вокруг жило много татар, татарскую речь часто можно было услышать на улице, а невдалеке находилась мечеть. Бабушка как-то водила меня туда, и добрый старичок-татарин пустил нас внутрь. Я тогда не понимал, что посещение мечети, наверное, напомнило бабушке Палестину.

Именно с бабушкой Симой я впервые в жизни побывал в музее. Это был Музей пожарного дела, который ужасно меня интересовал – в шесть лет я уже твердо решил стать пожарником. Наверное, я вычитал про этот музей в газете, а, может, увидел во время одной из наших прогулок: он находился буквально за углом от бабушкиного дома, в старинном здании пожарной части с каланчой. Я стал упрашивать взрослых меня туда сводить, они долго отнекивались, явно не разделяя моей страсти к пожарному делу, но бабушка наконец снизошла к моим просьбам. Она терпеливо ждала, пока я вдумчиво рассматривал экспонаты, читал, не пропуская ни одной, надписи на стендах, задавал служителю вопросы и выслушивал его разъяснения, благо мы были единственными посетителями. Мне было все интересно в этом музее, но особенно поразил меня факт, что московские пожарники придумали тушить пожары не водой, а пеной из бычьей крови. В качестве иллюстрации была выставлена большая толстостенная стеклянная бутыль с темной, почти черной жидкостью. Эта бутыль с кровью мне потом даже снилась ночью.

Иногда мы ездили с бабушкой на Центральный телеграф – позвонить ее сестре Шуре, жившей в Тель-Авиве. Это делалось не из конспирации (о какой конспирации могла идти речь?), а потому что позвонить за границу из дома было в те годы технически невозможно. Если инициатива исходила от бабушкиной сестры, то на звонок вызывали телеграммой: к определенному часу надо было явиться на Центральный телеграф. Мы приезжали, проходили в специально отведенный для международных переговоров зал, садились перед рядом кабинок и ждали, пока нас вызовут в одну из них. Этот зал был отделен от основного пространства телеграфа, и атмосфера там была напряженной, что ощущал даже я, несмотря на малый возраст. Телефонистки держались строго, ожидавшие разговора сидели молча и глядели преимущественно в пол, хотя ждать иногда приходилось часами. Наконец нас вызывали в кабинку, и бабушка, поговорив, давала трубку мне, чтобы я тоже выкрикнул несколько слов. Позднее, кажется, к концу 1960-х, надобность в этих поездках отпала. Звонить за границу стало можно из дома, и я кричал в трубку уже с Третьей Мещанской свои «Здрасьте!», «Как живете?», или «Спасибо за подарок!», поскольку Шура иногда присылала мне подарки. В частности, она несколько раз присылала мне настоящие американские джинсы, в которых в Москве тогда еще практически никто не ходил. Я носил эти джинсы не снимая, всюду, кроме школы, снашивая их буквально до дыр. Со временем я научился ставить на эти дыры кожаные заплаты из старых маминых перчаток, и продолжал носить джинсы, пока они все не превращались в рядно. Бабушку очень смешили мои заплатки, но своей сестре она про них не говорила, боясь, что это будет воспринято как намек.

Быт на Третьей Мещанской был организован особым образом, с приятной «дореволюционной» размеренностью.

В доме всегда царил идеальный порядок, нигде ничего не валялось. Ели, как правило, в определенное время, за тщательно накрытым столом. В тех немногих случаях, когда я жил у бабушки несколько дней подряд, я должен был следовать определенному ритуалу. Это означало, в частности, что утром я должен был встать, сказать «доброе утро» и пойти умываться. Потом я должен был одеться, причесаться, выйти к завтраку, за которым уже сидели бабушка и дедушка, и еще раз – уже более формально – сказать «доброе утро». После завтрака дедушка неторопливо собирал бумаги и отправлялся в коллегию адвокатов или в суд. Он принципиально никогда не носил часов, никогда никуда не торопился и не опаздывал.

Россельс был знаменитым адвокатом, а также необычайно обаятельным и красивым человеком, сохранившем свою импозантность и в старости. Он происходил из ассимилированной еврейской семьи, давно жившей в Москве. Владимир Львович окончил юридический факультет Московского университета и стал присяжным поверенным, то есть адвокатом, еще до революции. После того как в СССР был восстановлен институт адвокатуры, отмененный в первые революционные годы, Россельс снова стал «защитником» (само слово «адвокат» надолго исчезло из официального советского языка).

Дедушка много времени работал дома: сидел с папками за столом, а чаще неторопливо, в глубокой задумчивости ходил взад-вперед по комнате, заложив руки за спину, обдумывая свои речи; я, конечно, не должен был при этом ему мешать.

В такие минуты мне бывало скучновато. Я листал многотомную темно-синюю энциклопедию, которой у нас дома не было, выбирая статьи о войне, военной технике, кораблях, самолетах, географии и тщетно пытаясь найти какие-нибудь сведения о таинственной женской анатомии.

Владимир Львович часто защищал людей, совершивших страшные преступления, и не только я, но и взрослые приставали к нему с вопросами, как это он может защищать таких злодеев. Он объяснял мне роль адвоката в суде, говорил, что в любом преступлении есть хоть какие-то смягчающие обстоятельства, что справедливость невозможна, если у обвинителей нет оппонентов. На полках стояли дореволюционные издания речей выдающихся русских адвокатов – Кони, Плевако, Андреевского, которые я, повзрослев, с увлечением читал. Дедушкину книгу об адвокатуре, изданную в 1960 году, до сих пор цитируют в юридической литературе, а в 1966 году он стал первым советским адвокатом, речи которого были опубликованы отдельной книгой.