Александр Колчинский - Москва, г.р. 1952

Помню разговоры о гастролях еще совсем молодого Лорина Маазеля, которого отец уже тогда назвал великим дирижером. Маазель приезжал в Москву, кажется, в 1960-м, а в 1962-ом приехал фон Караян с Венским оркестром. Это стало, конечно, огромным событием, но оно, в свою очередь, вызвало споры, зачинщицей которых, как всегда, была мать. Ее смущало, а вернее возмущало нацистское прошлое Караяна, на которое она совершенно не собиралась закрывать глаза. Вопрос был, действительно, принципиальным: сотрудничество артиста с тоталитарной властью. К тому же этот вопрос был еще и болезненным, так как имел прямое отношение к недавней отечественной истории. Впрочем, допускаю, что ни родители, ни их друзья к подобным сопоставлениям тогда не были готовы.

Что же касается Караяна, то мать, скорее всего, не знала, что в разгар войны он женился на еврейке и был вынужден уехать из Германии. Это, конечно, не укладывалось в образ последовательного нациста.

Слыша разговоры взрослых о заезжих знаменитостях, я не чувствовал себя обделенным. Несмотря на малый возраст, мне тоже довелось увидеть одного из них. Это был Ван Клиберн, слава которого была в то время в самом разгаре.

В 1958 году в Москве проводился Первый конкурс Чайковского, и первую премию на нем получил молодой американский пианист Ван Клиберн, ставший в одночасье невероятно популярным. В 1960-м он снова приехал в Москву, на этот раз на гастроли. Попасть на концерт Ван Клиберна было очень трудно, но родители смогли достать контрамарки на одну из его репетиций. Они прихватили с собой и меня.

Репетиция выглядела как обычный концерт, только первые десять-пятнадцать рядов оставались пустыми. Зато остальные ряды партера, амфитеатр и балкон были до отказа забиты зрителями. Когда Ван Клиберн закончил играть, началась овация, из партера понесли цветы, а сверху с балкона публика стала просто бросать букеты в сторону сцены. Один из этих букетов упал совсем рядом со мной, я его поднял и стоял, озираясь, не понимая, что делать дальше. Зрители со всех сторон стали кричать: «Не бойся, отнеси на сцену!» – и я побежал по проходу, подбирая на ходу остальные букеты, но, добежав до ступенек, остановился в нерешительности. Высокий, улыбающийся, кудрявый Ван Клиберн заметил меня и, протянув руку, вытащил на сцену. Продолжая приветственно махать публике, он обнял меня за плечи. Картина была, видимо, почти голливудская, зал зааплодировал еще оглушительней.

После этого концерта вместо танков, самолетов и машин я долго рисовал совсем другой сюжет: концертный зал, сцена, оркестр, дирижер с развевающимися фалдами, пианист у открытого рояля…

Среди первых прочитанных мною книг было много детских книг моей мамы. Мамин отец не уезжал во время войны в эвакуацию, и благодаря этому обстоятельству в доме сохранилась почти вся библиотека. Как я сейчас понимаю, перешедшие ко мне мамины книги выполняли не только свою прямую функцию, обеспечивая меня добротным чтением, но и добавочную, чисто психологическую. Эти книги давали мне ощущение связи поколений, чувство прочности, стабильности существования, необходимые каждому ребенку.

Одна из перешедших ко мне маминых книг называлась «Бобкин день»; она была с крупными буквами и большими картинками. Повествование велось от лица собаки – щенка фокстерьера Бобки. Бобка сам рассказывал читателю о том, как он проводит свой день. Книжка была издана на красивой бежевой бумаге; она выглядела стильно (как я выразился бы теперь), хотя для ребенка несколько тускловато. Я помнил, что это был перевод с английского, но автора забыл. Взявшись за воспоминания, я выяснил, что «Бобкин день» написал Уолтер Эммануель, а иллюстрировал знаменитый график Сесил Олдин. Впервые изданная в 1904 году, она печатается в Англии до сих пор. Да и в России о ней недавно вспомнили и стали переиздавать «для старшего дошкольного возраста». Интересно, что название книжки в 1930-е годы подверглось цензуре: в оригинале она называлась «Один день из жизни собаки: ангел в вашем доме», но «ангела», разумеется, при переводе убрали.

В детстве мне нравились картинки с большим количеством деталей, такие, которые можно было долго рассматривать, в которых присутствовал развернутый сюжет. Мне кажется, это свойственно всем маленьким детям: им нравятся подробности. То, что обычно считается «детским стилем» – яркие первичные цвета, плоское и схематическое изображение, – по-моему, совершенно ложный стереотип. Ничто не могло сравниться с иллюстрациями Доре к «Гаргантюа и Пантагрюэлю», я мог рассматривать их бесконечно. В то же время иллюстрации Мавриной, которыми восторгались взрослые, не вызывали у меня особого интереса.

Еще одна мамина детская книга называлась «Природа в комнате». Точнее, это была книга еще маминого папы, моего дедушки, который был премирован ею в четвертом классе своей воронежской гимназии – за отличную учебу и примерное поведение. Это был перевод популярной немецкой книги, построенной как рассказ о любознательных детях, задающих вопросы своему умному папе. Дети спрашивали, а папа увлекательно им объяснял, почему зимой запотевают стекла, как устроены снежинки, почему растениям нужен свет, то есть рассказывал им основы того, что в школе называлось тоскливым словом «природоведение». Насколько я сейчас могу судить, в этой немецкой книжке было удивительно мало ошибок с точки зрения современной науки. Кроме того, это был шедевр переплетного дела: твердая коленкоровая обложка цвета морской волны, узорное тиснение черным и золотом, мраморный обрез.

Вообще в доме было немало книг в старой орфографии, и у меня, как ни странно, не возникало вопросов по этому поводу. Хотя я даже не знал названий исчезнувших букв, я без труда мог читать дореволюционные издания. Пушкина, например, я читал в роскошном шеститомном издании Брокгауза и Ефрона. Последний том у нас был без переплета. Как рассказали мне родители, этот том выпускался в 1917 году, и из-за революции часть тиража вышла в таком виде.

Одна старая книга, найденная мною в углу шкафа, казалась особенно загадочной. Написал ее неизвестный мне тогда французский писатель Барбе д\'Оревильи, называлась она «Дендизм и Джордж Бреммель». Некоторые истории из жизни Бреммеля я нашел забавными, другие были чересчур эксцентричными и непонятными. Но, главное, я не мог понять, выдумка ли Бреммель или реальный исторический персонаж. В конце концов я решил, что Бреммель – все-таки фигура вымышленная (среди тех, кого я знал, такие не встречались), но на всякий случай спросил у родителей. Ни мама, ни папа мне толком ничего объяснить не могли, и я быстро понял, почему: часть книги была с неразрезанными страницами, то есть они ее никогда не читали.