Александр Колчинский - Москва, г.р. 1952

Именно тогда я узнал, что в старину многие книги выпускались неразрезанными и что для их разрезания существует специальный нож. Такой нож у нас был, родители показали мне, как им надо пользоваться, и я с удовольствием разрезал «Джорджа Бреммеля» до конца. Мне очень понравилось это занятие, но вернуться к нему не представилось случая: остальные дореволюционные книги уже были разрезаны.

Большинство маминых детских книг были изданы в 1930-е годы. В том числе и «Рассказ о великом плане» Ильина. Эта знаменитая книжка поражала меня прежде всего своим конструктивистским дизайном (хотя я, разумеется, этих слов тогда не знал). Попросту говоря, она была совершенно не похожа ни на какие другие детские книги в нашем доме. Правда, я уже смутно понимал, что она напоминает некоторые взрослые книги, например, тоненький сборник стихов с загадочным названием «Пушторг».

Фотоколлажи, использованные в книге Ильина, вызывали у меня восхищение. Они и сформировали в моем сознании первый образ Америки, которая в книге Ильина называлась САСШ – Северо-Американские Соединенные Штаты, как было принято писать до войны. Собственно, я впервые услышал об Америке, когда пошел спрашивать у мамы, что означает эта аббревиатура.

Из книги Ильина я понял, что САСШ – очень большая и богатая страна, жившая по каким-то совершенно другим правилам, чем СССР. В САСШ было несколько неимоверно богатых толстых людей в черных костюмах и шляпах, а все остальные были шахтеры. Хотя ничего хорошего в этой стране не было, но СССР почему-то надо было эти самые САСШ догонять. Тут я чувствовал какую-то неувязку: почему их надо догонять, если они такие плохие? Между тем и в газетах, и по радио продолжали звучать всё те же призывы, что еще больше укрепляло мой полуосознанный скептицизм.

Мое недоумение вызвал еще один, на этот раз вполне конкретный факт, описанный в книге Ильина. Автор сообщал, что фермеры во время депрессии сливали молоко в реки, в то время как в городах Америки стояли очереди за молоком и хлебом. Это явление американской жизни я искренне осуждал.

Я вспоминал эти молочные реки много лет спустя, когда вырос и начал работать в биохимической лаборатории. Всем сотрудникам полагалось за вредность (работу с радиоактивными и ядовитыми веществами) пол-литра молока в день. Это молоко почти никто не пил. Его привозили в дырявых пакетах, оно сочилось на пол, заливало полки в холодильниках. Там молоко и скисало. Брать его домой было опасно – какой-нибудь пакет обязательно начинал течь посередине вагона метро, вызывая понятное возмущение пассажиров.

Как я узнал впоследствии, книга Ильина тут же была издана в США и в Англии, а потом неоднократно переиздавалась: для левых на Западе это был бесценный источник пропаганды. Кроме того, Запад восторгался конструктивистским дизайном книги, который в самом СССР вскоре оказался под запретом.

От мамы мне досталась и книжка «Что я видел?» Житкова, которую я часто перечитывал. В ней мальчик плыл с мамой на речном пароходе и описывал то, что казалось ему техническими чудесами. Меня скорее привлекала естественность, с которой была написана книжка, чем ее содержание. Правда, когда мальчик обнаруживал, что ведра для тушения пожара конические, чтобы их никто не мог использовать не по назначению, – это мне показалось очень остроумным. В то же время восторг маленького героя при виде электрической розетки и электрического чайника казался мне искусственным – я не мог себе представить живого мальчика, пусть даже ровесника моей мамы, который не знал бы об электричестве.

Помню книжку большого формата с маленькой бегущей серебристой зеброй на обложке – «Остров в степи» Замчалова и Перовской. Эта книга рассказывала о знаменитом заповеднике Аскания-Нова, основанном в 1870-х годах известным филантропом Фальц-Фейном и после революции экспроприированном. Книга вышла в начале 1930-х и с тех пор не переиздавалась, так как сначала погиб в лагере Замчалов, затем посадили Перовскую, а потом, уже после войны, в заповеднике обнаружили «гнездо менделистов-морганистов». Книжка мне очень нравилась, но я никак не мог взять в толк, почему о таком чуде, как Аскания-Нова, больше нигде не говорят и не пишут. Я, конечно, не знал, что этот заповедник к тому времени уже почти погубили и только-только начинали восстанавливать.

Особое впечатление произвела на меня знаменитая книга Поля де Крюи «Охотники за микробами», которая тоже была среди детских книг моей матери. Несмотря на почти сорок лет, прошедших со времени ее написания, она была по-прежнему научно достоверна и бесконечно увлекательна. Именно благодаря «Охотникам за микробами» я всерьез задумался о своей будущей профессии, и такую реакцию, как я узнал позднее, эта книга вызывала у многих, сформировав не одно поколение ученых. Возможно, «Охотники за микробами» – единственная научно-популярная книга, которая упоминается в официальных речах нескольких Нобелевских лауреатов.

Разумеется, не все мои детские книги достались мне по наследству от мамы. Какие-то появились гораздо позднее, иных у мамы, по-видимому, не было, другие были так зачитаны ею, что до меня не дожили. Похоже, такова была судьба «Тома Сойера» и «Гекельберри Финна». Эти книги взрослым пришлось для меня покупать.

Родители купили мне и популярную детскую книжку «Приключения Травки». Главный герой, мальчик Травка, вызывал мою симпатию. Мне особенно запомнился один из самых ярких эпизодов книги, происходивший на станции метро «Площадь Революции». Эту станцию я хорошо знал. Украшавшие ее бронзовые фигуры вооруженных бойцов, среди которых потерялся Травка, внушали смутный страх и мне, правда, не потому, что я тоже боялся среди них потеряться. Эти массивные фигуры играли, так сказать, психологическую роль «Медного всадника», про которого я, «бедный Евгений», в ту пору, конечно, не слышал.

«Гаргантюа и Пантагрюэля», «Путешествия Гулливера» и «Робинзона Крузо» я читал в переложениях для детей, изданных в 1950-е годы. Они сразу стали моими любимыми книгами, хотя, как я понял впоследствии, эти переложения были далеки от совершенства. Разумеется, роман Рабле в своем оригинальном виде для маленьких детей непригоден, но при адаптации он был доведен до совсем уж стерильного состояния. Рассуждение Гаргантюа о том, чем лучше подтирать задницу, было заменено на обсуждение вопроса о том, чем лучше вытирать нос. Точно так же из путешествий Гулливера была выкинута вполне невинная и смешная сцена тушения пожара в стране лилипутов – совершенно непонятно, чем она могла угрожать детской невинности. Но настоящей идеологической цензуре был подвергнут «Робинзон Крузо». В адаптированной для советских детей версии Робинзон уже не был тем глубоко религиозным человеком, каким его описал Дефо. Впрочем, я не уверен, что смог бы оценить эту центральную идею книги, попади в мои руки полный текст. Как и большинство моих сверстников, я рос убежденным атеистом.