Николай Крыщук - Кругами рая

– Сынок! У тебя папа умер.

НА ФОНЕ ПРЕЖДЕВРЕМЕННЫХ ПОМИНОК В ДОМЕ ТАМАРЫ ИЛЬИНИЧНЫ АЛЕКСЕЙ ПРИХОДИТ К ВЫВОДУ, ЧТО СМЕРТЬ ПРИДУМАЛА МАМА, И ЕДЕТ НА ВСТРЕЧУ К ЖИВОМУ ОТЦУ

– Не может быть, не может быть, – монотонно повторял Алексей. – Я видел его вчера.

Так же он ответил Тамаре Ильиничне, когда на крыльцо вышел мальчик-милиционер, без фуражки, с расстегнутым воротом рубахи, и, неслышно прищелкнув пальцами, едва не спросил: «Ваш отец может это подтвердить?»

Жестяные ходики продолжали работать в темноте. Алексею казалось, как в детстве, что они нарезают время лапшой, чтобы оно стало съедобнее. Мама говорила: «Не глотай большими кусками, жуй хорошенько». То же и со временем. Большие порции его не годились ни для души, ни даже для ума.

Алексею хотелось сейчас проскочить в эту паузу между тиканьем ходиков и очутиться в чистом времени, в котором только что произошла, и происходит, и будет теперь уже вечно длиться смерть отца.

– Как-то многовато сразу, – сказал он вслух, имея в виду сцену между отцом и Таней, на которую он нарвался, прилетев на крыльях любви, историю с Дашей, где он был главным подозреваемым, и теперь вот смерть отца. Сейчас бы заснуть и проснуться.

Он лежал в комнате, на постели, на которой, может быть, спал арестованный Анисьич. И за окном был не день и не ночь, как будто Создатель задумался и не решил еще

– отделять свет от тьмы или оставить эту серую пустыню именно такой серой, чтобы никого не будить и никого не вводить в искушение.

Сумрак – ничье время. Сумрак наполнял и ту комнату, в которую завел его однажды отец и в которой был гамак с арбузами.

До первой электрички оставалось меньше трех часов.

На веранде поминали отца. В общем, это было продолжение застолья, хотя поводы несколько изменились. Но процедура общения с алкоголем в каком-то смысле выше жизни и смерти.

– Мир праху, – Тамара Ильинична вздохнула. – Женя, Алексей говорил, как звали отца? Вообще-то Алексей Григорьевич скрытный.

– Он и на допросах, говорят, такой. – Ага, значит, и мальчика в погонах с собой усадили. Распивает спиртные напитки со свидетелями следствия или, может быть, даже с подследственными. Повод, правда, тоже не рядовой. Впрочем, смерть давно уже стала таким же незаметным делом и таким же кратким, как упоминание.

– Ладно, неважно. За помин души пьем. – Женька всегда оживлялся, когда речь заходила о болезни, а тем более о смерти. Ему казалось, что это его поле и он здесь хозяин. – Асистолия, наверное. Это бывает. Раз – и все! Зато без мучений, позавидовать можно.

Смерть отнимает у человека последнюю защиту, и он становится уязвимее, чем был при жизни.

Какое-то время разговор за стеной не поддавался расшифровке.

Алексей попытался представить, что делает сейчас мама. И видел только одно: мама сидит в халатике на кухне, курит и смотрит телевизор, как делает это уже давно, из вечера в вечер. Но скорее всего заснула. Телефон в доме не отвечал.

Неужели и смерть отца не разрушила ту стену, которая за годы выросла между ними, и мать, узнав о смерти, не

заплакала даже, как плакала, когда люди умирали в кино?

Жизнь их и после ссоры мало в чем изменилась. Только цвета поменялись местами, как будто им подменили фотографии на негатив и никто никого не узнавал.

– У меня утюг холодный, – говорила, например, мама.

– Давненько не брал я в руки клюшку, – откликался отец и начинал рыться в инструментах.

– Оставь, – отвечала мать, – ты выключил его, когда брился. Вставь в розетку.

– Цветущее слово «розетка»! – говорил отец.

Он по забывчивости продолжал еще некоторое время радоваться жизни. Но в негативном сюжете все умерло. Мама трогала пальцем утюг и громко шептала:

– Припадошный.

Алексей надеялся, что все это последствия болезни идеалами, которую родители подхватили в молодости и которая давала теперь знать себя ревматическими болями; когда пройдут положенный путь взаимного отвержения, может быть, вновь примирятся и счастливо умрут в совместном одиночестве.

Разговор за стеной стал громче.

– Тоже, говорят, академиком был, – сказала Тамара Ильинична.

Господи, кто это ей мог наговорить? В Академию отца прокатили – для ученых он был слишком писателем, слишком импрессионистом. Человек, который употреблял в своих работах выражения вроде «скаредная поэтика Тютчева», пройти в Академию мог разве что через окно.

– Да, да, все одним кончается, – сказала Тамара Ильинична, продолжая думать о своем. – Сегодня вот Анисьича вы забрали, а завтра где он будет? Безгрешная душа.

– Если безгрешный, то ищите в раю, мама. Нет, сначала, конечно, морг, потом банька, чтоб земную паршивость в небо не занес, а тогда уж рай.

– Сволочь ты, Женька!

– Легче надо жить, легче, – снова заговорил доктор. – Шел трамвай десятый номер. На площадке кто-то помер.

Женьку надо было бить, снова с запозданием подумал Алексей. Есть такие люди, которых бить – правильно.

– Смерть – это ведь небывалое приключение организма, понимаете? Что там все античные трагедии! Несварение желудка, например, потрясающей силы сюжет!

Почему-то дилетанты кажутся иногда настоящими поэтами. Таким был, несомненно, и Евгений Степанович. Фамильярные отношения с незнакомой ему смертью, как это ни дико, были поэзией какого-то легкого жанра.

С четвертого курса внебрачного сына Тамары Ильиничны выгнали за выпуск стенгазеты во время чехословацких событий. К его статье о жестокостях дрессировки стояло написанное по-чешски посвящение: «Моим чешским друзьям». Он все же устроился как-то судовым врачом, побывал в десятках стран. Пиком его профессиональной карьеры была операция аппендицита у поварихи и морской жены капитана в районе экватора. В конце концов Женьку все же уволили с деликатной формулировкой «за нефункциональное расходование препаратов». С тех пор и до сегодняшнего дня он служил карантинным врачом в порту. Место, как все говорили, хлебное, но по крайней мере для жизни других не опасное.

И вот сейчас Алексей слушал о внезапной коронарной смерти, о желудочковой тахикардии, и слова эти придавали какое-то неизвестное значение всему случившемуся. На миг ему показалось, что из уст этого шакала он и впрямь может узнать что-то важное. Доносились, однако, только обрывки:

– Электрическая нестабильность миокарда… Все сокращения в клетках… токами ионов… процессы внезапно разбалансируются… дело не столько… ритмы формируются неправильно… В общем, когда этот процесс возбуждения клетки заканчивается и клетка должна отдохнуть, вдруг возникают новые всплески токов, дальше образуется какая-то яма, и в этот момент появляются странные нарушения ритма… Как только миокард рядом страдает, тут же патологические токи…